Математическая морфология.
Электронный математический и
медико-биологический журнал. - Т. 11. -
Вып. 3. - 2012. - URL:
http://www.smolensk.ru/user/sgma/MMORPH/TITL.HTM
http://www.smolensk.ru/user/sgma/MMORPH/N-35-html/TITL-35.htm
МОДНОЕ
ЗАБЛУЖДЕНИЕ: ОБХОДИТЬСЯ БЕЗ словесного
ОПИСАНИЯ
(Лекция на 25-м международном физиологическом
конгрессе, Мюнхен, 25-31июля 1971)
Конрад
Лоренц
Перевод, примечания и послесловие профессора Б. М. Ариэля
Резюме: Объяснить данное явление – значит найти его место в
общих законах природы, поставить в соответствие с ними, иначе говоря, «свести»
к ним. Если это явление происходит в системе, состоящей из нескольких различных
частей, знание формы и функции этих частей необходимо для успешного
"сведения" в любой науке. В то время как для физика структура есть
нечто второстепенное, лишь средство достижения той или иной цели, биологи
рассматривают познание структуры как цель исследования саму по себе. Бытующая в
настоящее время убежденность, что только количественный подход является научным
и что описание структуры излишне, – не более чем заблуждение, достойное
сожаления. Оно навязано "техноморфным" образом мышления, усвоенным
нашей культурой в силу того, что она имеет дело преимущественно с неживой материей.
Чрезмерное
уважение к количественному подходу
Мы живем в то время, когда стало модным
измерять точность и, стало быть, ценность того или иного научного факта относительным
числом математических операций, использованных для его получения. Для того
чтобы избежать опасности быть ложно понятым, позвольте мне сразу же отметить,
что количественной оценке, как и самой математике, принадлежит последнее слово
в верификации. Не кто иной, как Вернер Гейзенберг, выразил мнение, что законы
математики не являются законами природы. Эти законы занимают, в известной мере,
господствующее положение всего лишь в одном из процессов познания, с коими
связана наша способность постигать природу.
Распространенная сейчас недооценка всех
прочих познавательных механизмов как источников научного знания несет губительные
последствия. Я вернусь к этому далее, теперь же перейду к анализу тех причин,
которые, как мне кажется, понуждают современных ученых пренебрегать некоторыми
из наиболее важных познавательных способностей человека.
Техноморфный
образ мышления
Наша культура приобрела такое сильное
влияние на неорганический мир, какое никогда еще не было известно в истории
человечества; несколько десятилетий тому назад масштабы его не могли даже
присниться кому-нибудь. Все дело в расцвете аналитических наук, главным образом
физики и химии, которые в свою очередь обрели силу благодаря еще одной высоко
развитой аналитической науке – математике. На этом основании культура наша
создала технологии, изменившие и все еще меняющие экологию и социологию
человека как вида. Хотя некоторые из нас начинают постигать опасности такого
развития, большинство преисполнено высокомерия и буквально раздувается от
гордости, пребывая в стоянии опьянения от успехов. Это не предвещает ничего
хорошего.
Самое неприятное подметил Ганс Фрейер (H.
Freyer). По его словам, «не только ученые, работающие в различных отраслях
знания, но и человечество в целом приобрело образ мышления, сформировавшийся в
результате успешной конфронтации с неживой материей». Миллионы простых рабочих
и служащих вынуждены всю жизнь иметь дело исключительно с неживыми предметами,
созданными руками человека; в своей повседневной деятельности они никогда не
испытывают нужды ни в одном живом существе. Неудивительно, что большинство из
них попросту забыло, как надо общаться с живыми существами, когда в этом
возникает необходимость. С самоуверенностью, выходящей за рамки всякого
приличия, эти люди одним и тем же методом решают все проблемы в мире живых
существ, включая самого человека и человеческое сообщество.
Естественно, что это привело к
опустошительным результатам и заставило некоторых великих гуманистов уверовать
в то, что наука как таковая оказывает дегуманизирующее влияние на нашу
культуру. Это верно лишь постольку, поскольку наука, давшая тот крен, о
котором идет речь, приобрела слишком
сильное влияние на общественное сознание. То, что большинство людей принимает
за "Большую Науку", и есть та самая наука. Как будет показано ниже,
многие ученые, чем бы они, в конце концов, ни занимались, будучи поистине
детьми нашего времени, оказались заложниками того образа мышления, какой стал
модным в настоящее время.
Этические
ограничения, приобретающие значение, когда имеешь дело с живыми системами
При эксплуатации объектов неорганического
мира позволительно до поры до времени пренебрегать эталонами этики. И все же
раньше или позже наступает момент, когда растущее экономическое благосостояние
наталкивается на соображения этического порядка. Угольную шахту можно безжалостно
эксплуатировать, но она все равно будет давать одно и то же количество угля как
при быстрых, так и при медленных темпах добычи. Сама мысль о том, что некоторые
мероприятия вполне дозволены, тогда как на другие должно быть наложено табу, не
придёт на ум человеку, привыкшему иметь дело исключительно с неодушевленными
предметами. Людей с таким складом ума большинство. Именно они управляют
миром¸ и отсюда проистекает бездонная безнравственность современного
«духа времени».
Подвергается ли эрозии почва, на которой
живут люди, или уничтожаются большие киты, отравляется ли инсектицидами
окружающая среда или одурманивается средствами массовой информации (будь то
радио, телевидение, кино и литература) ум наших детей, ясно одно. Современное
человечество действует так, словно находится под игом какой-то дьявольской
силы, чья исключительная цель в том лишь и состоит, чтобы разрушить все живое,
обитающее на нашей планете. Ей вполне по плечу достижение этой цели, даже если
она не прибегнет к ядерному оружию. Дух нашего времени, возможно, не способен
осознать, что такое жизнь. Надличностные живые сообщества, такие как биоценозы,
человеческие коллективы и цивилизации суть системы, образовавшиеся в результате
взаимодействия многих весьма неоднородных частей, или "подсистем".
Простые и сложные живые системы отличаются друг от друга не только в
количественном отношении (например, по числу более мелких структур как их
составляющих); они также существенно отличаются качественно. Едва лишь две до
того независимые подсистемы объединяются в одну функциональную группу, как тут
же рождаются новые системные свойства. Они-то и делают новые организмы
отличными от их прародителей как в количественном отношении, так и по существу.
Такая интеграция – это наиболее общий этап и одна из важнейших ступеней и в
эволюции вида, и во всем историческом развитии культуры.
Необходимость
познания структуры
Причинное объяснение функции органической
системы не может быть достигнуто в принципе без полного понимания структуры
всех ее частей и того, каким образом они взаимодействуют. Сверх того следует
знать и всю филогенетическую историю организма, иначе не стоит и претендовать
на понимание того, почему данный организм обладает именно этими структурами и
функциями, а не какими-либо иными.
Примечание переводчика. Не
о том ли размышлял П. Б. Струве в полемике с приверженцами позитивизма в этике,
называя эту идеологию «идолопоклонством перед принципом причинности».
«Забывают, - писал он, - что если в опыте или науке нам открывается причинность
как закон бытия, то само бытие, как таковое, остается непознанным… Эта непознаваемость
бытия как раз и означает невозможность отрицать беспричинное бытие… Беспричинное
бытие (т.е. Абсолют) остается, конечно, тайной, но такой остается ведь и всякое
бытие само по себе».
В свою очередь познание естественной
истории не может быть достигнуто без понимания процесса адаптации и того участия,
какое принимает в ней естественный отбор. Нельзя перешагнуть ни через одну из
этих ступеней в познании природы живых систем и ни на одну из них нельзя
ступить с помощью одной лишь квантификации и той или иной аналитической процедуры.
В самом деле, чем сложнее система и чем более согласовано взаимодействие ее
частей, тем менее доступна она для прямого приложения этих методов. Обсуждая
различия между этологией и другими бихевиористскими науками, Норберт Бишоф недавно
указал, в какие жесткие рамки ставится исследование живых систем и их поведения,
когда игнорируются все прочие познавательные акты, как это бывает при использовании
подхода, свойственного физике. По мнению Бишофа, со времен Галилея физика
продвигалась вперед, используя метод обобщающей редукции (generalizing
reduction). Физики начинают с того, что
рассматривают любую реальную систему, исследуемую в данный момент (например,
систему планет, маятник или падающий камень) как частный элемент общего
(системного) класса (например, массы в гравитационном поле). Затем они находят
законы, имеющие преимущественное значение в каждой конкретной системе
(например, законы Keплера, закон маятника) и в свою очередь являющиеся производными
законов, которым подчиняется более общая система (например, законы Ньютона).
Структура и поведение специальной системы изучаются в данном частном случае
только как средство достижения конечной цели – постижения общего закона. О них
можно забыть сразу же после того, как цель эта достигнута. Для справедливости
закона Ньютона несущественны специфические свойства солнечной системы, в
которой он их обнаружил. Он нашел бы те же самые законы, подвергнув исследованию
совсем другую систему с иными размерами небесных тел, орбитами и т.д.
Пытаясь вывести общие законы, физик
принципиально ограничивает себя тем, что сводит к ним те или иные специальные
законы, которые, как выяснилось, играют главную роль в некоторых частных
системах. Цель этой редукция неизбежно состоит в том, чтобы показать, каким
образом структура системы заставляет общий закон появиться в обличье более
специального закона, справедливого только в данной системе. Например, физик
покажет, как маятник, который состоит из тела, подвешенного на нити,
теоретически не обладающего массой и движущегося без трения, способствует
выяснению общих законов гравитации, инерции и т.п., проявляющихся в виде более
специальных законов маятника.
Дедуктивное предсказание этих законов
относится, само собой разумеется, к компетенции теоретической физики, тогда как
физик-экспериментатор вынужден обращаться к реальным маятникам, обладающим
массой и обязательно движущимся с трением. Физик должен изучить эти факторы, измерить
их и принять в расчет, прокладывая путь вглубь, все время вглубь к наиболее
общим реально познаваемым законам. Свойства конкретной реальной системы сами по
себе, а также их влияние на систему являются для него только возмущающими
переменными, иными словами, препятствиями при проведении обобщающей индукции.
Он не интересуется ни системой самой по себе, ни структурой ее.
Именно такое отношение неприемлемо для
биолога. Даже не осознавая, что его долг в том, чтобы служить физиологии и
патологии, способным к восстановлению порядка в системах, вышедших из строя, он
должен сохранять интерес к живым системам, как таковым, на всех уровнях их интеграции.
Это относится и к законам специального и общего порядка, справедливым на каждом
уровне. Разумеется, анализ сам по себе и у биолога, и у физика направлен
вглубь. В нашей повседневной работе мы всегда исходим из допущения, что
существует один и только один набор взаимосвязанных и непротиворечивых законов
природы. Тогда по достижении утопической цели объективно понять природу, в том
числе и нашу собственную, нам удастся объяснить Вселенную вместе со всеми ее
сложнейшими структурами на основе всеобъемлющих физико-химических законов. Как
исследователи поведения, мы надеемся достичь его понимания, учитывая
физико-химические процессы в синапсах, где на клеточных мембранах сосредоточены
электрические заряды и осуществляется проведение электрического импульса, и
т.д. А потому при движении вглубь таким образом мы в конечном итоге оказываемся
редукционистами.
Онтологический
редукционизм, или «кладовая только самого
необходимого»
Как бы там ни было, продвигаясь «вглубь»,
мы отнюдь не пренебрегаем той бесконечно сложной структурой, где осуществляется
удивительно тонко организованное системное взаимодействие. Мы не отодвигаем его
в сторону как множество нежелательных возмущающих факторов, но рассматриваем
последние как объекты нашего исследования, не менее важные, чем те
основополагающие законы природы, которые мы надеемся рано или поздно постичь.
Пренебрежение структурой, приемлемое в физике, при исследовании живых
организмов приводит к роковому заблуждению, - к онтологическому редукционизму.
И вот пример, иллюстрирующий хорошо известное различие между методологической
редукцией, неизбежной в естественных науках, и онтологическим редукционизмом.
Наука говорит: "Все биологические
процессы являются физическими и химическими процессами» и "Все люди являются
животными из отряда приматов". Оба утверждения, в общем-то, справедливы.
«Все жизненные процессы суть не что иное, как физико-химические процессы, –
вещает редукционист, – а все люди не что иное, как животные». Это утверждение
не просто ложно. Оно представляет собой в высшей степени опасный симптом –
слепоту к гармонии и уровням интеграции, что означает слепоту в определении
ценностей. Джулиан Хаксли придумал английское слово для обозначения такого
онтологического редукционизма: «Nothingelsebuttery» (кладовая только самого
необходимого).
Примечание переводчика. В нашем понимании что-то вроде «неприкосновенного запаса»
Всякая истинно биологическая
закономерность возникает в структурном многообразии живой материи, начиная с
тех структур, какие направляют ход событий в двойной спирали, и, кончая теми,
что регулируют поведение человека. Поэтому предвкушение того долгожданного
мига, когда будут найдены общие законы, имеющие значение для всех живых
существ, оправдано лишь в меру нашей веры в то, что у всех живых систем есть
какие-то общие структурные характеристики.
Бихевиоризм
и пределы познания
Что бы там ни говорили, а в науках,
изучающих поведение, – в психологии и тем более в социологии имеется тенденция
применять к живым системам метод обобщающей редукции. Многие физиологи лелеют
надежду на то, что можно будет абстрагироваться от изучения структуры и функции
организма, особенно функций центральной нервной системы, и, тем не менее,
преуспеть в постижении законов поведения. Б. Ф. Скиннер является в настоящее
время, несомненно, наиболее радикально настроенным представителем этой
тенденции – формулировать общие законы поведения, минуя познание
физиологических механизмов, его формирующих. Его доктрина "полого организма"
оказала значительное влияние не только на американскую, но и на немецкую
психологию. Изучение такого феномена, как закрепление рефлекса, посредством
чисто операционального подхода и оценка происходящих изменений статистическими
методами без того, чтобы хотя бы мысленно представить себе, что именно, в конце
концов, получилось, все еще рассматривается многими не только как законное, но
и как единственно законное средство изучения поведения.
Если при
использовании этого метода обнаруживается сходство поведенческих реакций
у морских свинок, голубей и людей, то это, разумеется, зависит от наличия у
всех живых существ сенсорных механизмов, отвечающих одинаковым образом на те
воздействия, что были выбраны для эксперимента. К счастью для бихевиористов,
большая часть животных, эволюция которых зашла столь далеко, что у них имеется
центральная нервная система, действительно "изобрели" независимо друг
от друга сенсорно-нервную организацию, позволяющую им обучаться за
вознаграждение. Этим объясняется и ряд закономерностей, которые справедливы для
всех организмов, упомянутых выше. Как бы важен ни был экспериментальный анализ
данного единого механизма обучения в условиях подкрепления, то, чем всецело
пренебрегает бихевиористская метода, является гораздо более важным. Речь идет о
том, что делает морскую свинку – морской свинкой, голубя – голубем, а человека
– человеком.
Примечание переводчика. А также и о том, что делает всякую морскую свинку - данной морской
свинкой, а человека – индивидуумом. К примеру, учитель спрашивает ученика, есть
ли границы слуха. Ученик отвечает, что есть – диапазон 16-20000 Гц. «А что,
если отдельный индивидуум воспринимает 12 Гц, а др. – 21000 Гц? Продолжает
учитель .- Нельзя говорить о границах слуха, а следует говорить о зонах, ограничивающих
восприятие звуков, т.к. индивидуальный разброс чувствительности у разных людей
довольно значителен» (Из беседы В. .Воячека с М. С. Плужниковым).
Обоснование
ограничений у бихевиористов
Мне очень трудно поставить себя на место
ученого, готового отказаться от употребления большинства познавательных
механизмов, которые использует нормальный человек в качестве источников знания.
Еще труднее, пожалуй, понять мотивы, заставляющие его принести эту жертву. Для
того чтобы поддержать свою собственную веру в то, что организм действительно
пуст и что условный рефлекс есть единственный органический процесс, достойный
изучения, необходимо, вероятно, два момента. Либо сковать организм как объект
эксперимента по рукам и ногам, таким образом, дабы он был не в состоянии дать ничего
другого, кроме ожидаемого ответа, либо запретить самому себе наблюдать, как
организм делает что-нибудь еще, поместив его в темный ящик. Когда объектом
исследования становится человек, было бы негуманным запрещать ему или ей любой
ответ, помимо того, на который в аналогичных условиях способны та же свинка
или кролик (а ведь и в самом деле одно и то же экспериментальное устройство
часто используется для изучения реакций как животных, так и людей). Гораздо
хуже то, что в экспериментах подобного рода самому экспериментатору не
разрешается оставаться во всех отношениях человеком, так как он строго
ограничивает свои возможности пользоваться большинством познавательных
механизмов, которыми природа наделила наш вид. Я могу допустить только две
причины, толкающие исследователя пойти на эти поистине аскетические и довольно-таки
страшные жертвы.
Подражание
физике
Одна из них есть чрезмерное восхищение
физикой. Оно могло бы показаться парадоксальным, если упустить из виду
свойственное бихевиористам странное недопонимание того подхода к исследованию,
какой отличает физика или любого другого ученого. Возможно, это недопонимание
как раз и несет ответственность за использование бихевиористами некоторых методов,
к которым физики прибегают лишь в особых, исключительных случаях.
Коль скоро физик-атомщик использует
исключительно операциональный подход и статистическую оценку результатов, он
делает это потому, что лишен всех прочих познавательных возможностей. Он
работает в той сфере, где человеческие категории мышления, такие как
причинность или субстанциональность, и даже такие специфичные для человека
условия наблюдения, как пространство и время, не находят приложения. Физик
держится за свой метод лишь потому, что объект его исследования не позволяет
воспользоваться ничем иным, а вовсе не потому, что полагает, будто этот метод
является единственно научным. Допустим, что физик оказался лицом к лицу с
объектом, к которому применимы обычные, традиционные функции познания. Пусть он
имеет дело с системой, чьи свойства зависят от ее структуры. Смотрите, как
быстро он начинает пользоваться тем же методом, что и биолог. Например,
обратитесь к нему с просьбой починить какое-нибудь электронное устройство,
сделанное кем-то другим и вышедшее из строя. Разумеется, он не прибегнет к
операциональным методам и статистической оценке результатов, а попросту
разберет эту вещь на части и посмотрит, каким образом они связаны друг с другом; иначе говоря, он прибегнет к описанию.
Бихевиорист же ничтоже сумняшеся заклеймит такой подход как ненаучный.
Жажда власти
Второе, что приходит в голову, относится
к идеологии. Существуют идеологии, которые не желают, чтобы в человеке были те
или иные структуры. Сам филогенез человека, существование наследственно
детерминированных систем мотивации (т.н. инстинктов) делает человека менее
податливым и более резистентным при всяческих манипуляциях. Вот отчего великим
манипуляторам приятно сознавать, что доктрина «полого организма» справедлива,
что человек и в самом деле не что иное, как раб окружающей среды. В таком
случае становится понятной роковая картина идеально управляемого гражданина,
созданная Олдосом Хаксли в романе «О дивный новый мир».
Далеко
идущее влияние бихевиоризма
Психология, вообще говоря, есть дочь
философии, а не естественных наук. Даже те психологи, которые в иных случаях
полностью осознают большинство ошибок, совершенных бихевиористами, невольно
попадают в тупик, пытаясь пренебречь системной организацией живых существ и постичь
законы поведения, независимые от структуры системы и пригодные для всех организмов.
Осознание того, что таких законов попросту нет, по-видимому, с трудом пробивает
себе дорогу.
Примечание переводчика. Но и естественные науки
отличались на первых порах такими же свойствами. Это отмечал Д. И. Писарев,
критически рассматривая книгу Фохта «Процесс жизни»: «Вся книга Фохта состоит
из отдельных подробностей и исчерпывает, насколько это теперь возможно, только
одну сторону жизни, растительную жизнь (das vegetative Leben). В книге Фохта
говорится только том, как поддерживается органическая жизнь».
Ряд психологов и социологов все еще
пытаются объединить множество живых систем, построенных различным образом, в
надежде сформулировать законы, которые имели бы силу во всем этом множестве в
целом. Та же самая тенденция обнаруживается и при исследовании мотивации:
некоторые теоретики пытались привнести во множество независимых мотиваций некий
псевдопорядок, постулируя «общую мотивацию» (general drive), от которой все
другие были бы производными. Еще ряд примеров приводит Н. Бишоф. Это, прежде
всего, попытка Гютри (Guthrie) свести всю жизнедеятельность к одному единственному
механизму стимуляции и ответа, попросту игнорируя качество стимула, форму
ответа и, в конце концов, адаптивное значение их корреляции. Далее, это
предложенная C. L. Hull система постулатов, странным образом напоминающая
Ньютоновы «рrincipia mathematica», или попытка Т. С. Шнейрля объяснить
поведение на основе принципа сближения и уклонения, в основе чего лежит
совершенно необоснованное допущение, будто качественной разницы между стимулами
нет. Так, считается, что сильные стимулы являются всегда отталкивающими, тогда
как более слабые – привлекающими. Иными словами, предполагается, что только
интенсивность является решающим фактором, определяющим ответ организма. Одно из
любопытнейших признаний тех, кто уверовал, что возникновение общих свойств
живой системы не зависит от ее частных специфических структур, принадлежит Е. С.
Тольману (1938), который писал (цит. по Н. Бишофу): «Я совершенно уверен в том,
что все существенно важное для психологии может быть изучено посредством
последовательного анализа детерминантов поведения крысы, находящейся на
распутье в лабиринте».
Я намеренно сформулировал как можно более
провокационным образом заблуждение бихевиористов – их попытку найти общие
законы, управляющие поведением. По мере возможности я также сгустил краски,
рисуя мрачную картину аналогичных ошибок, совершенных другими учеными при
исследовании поведения. Физиологи, несомненно, ясно осознают системные
взаимодействия и всю стратегию исследования, неизбежную при таком подходе. Кому
же еще, как не им, лучше всего считаться с этим? Говоря так, я не верю, что
есть физиолог, находящийся под пятой бихевиористского образа мышления. Между
тем бихевиоризм – это всего лишь один из симптомов модного заблуждения
пренебрегать словесным описанием. Факторы, заставляющие большинство наших
современников рассматривать квантификацию как наиболее важный процесс познания,
повлияли на всех. Все мы одним миром мазаны, правда, одни в большей степени,
нежели другие. Сам я тоже готов признаться в какой-то неполноценности, вспоминая,
что ни разу в жизни не опубликовал ни одной работы, где был бы хотя бы один
график. Наперекор лучшим моим убеждениям, на меня производит неизгладимое
впечатление, когда кто-нибудь из моих сотрудников так ловко формулирует задачу,
относящуюся, например, к анализу мотиваций, что оказывается возможным привлечь
компьютер для ее решения.
Другой мотив, заставляющий предпочитать
описанию структур операциональный подход и статистическую оценку, просматривается
в том простом обстоятельстве, что описание отнимает куда как много времени.
Изучение любой системы, достаточное для выбора исходного пункта экспериментальной
атаки, предполагает большой объем предварительной работы. Вот почему кажется наиболее
рациональным и предпочтительным придумать простую хорошую операцию для некоего
автоматического устройства с саморегистрацией и максимальным электронным
обеспечением. Тем самым удается получить множество впечатляющих результатов,
для обработки которых могут быть использованы еще более впечатляющие
математические средства.
Все сказанное есть, разумеется, довольно
безжалостная карикатура, но описанная тенденция составляет, вне всякого сомнения,
характерную черту всех биологических дисциплин в наши дни. Даже те ученые,
которым структурная подоплека той или иной системы и стратегия ее исследования
знакомы во всех деталях, склонны рассматривать любую экспериментальную процедуру
как стоящую в научном отношении рангом выше любого описания. В моей собственной
науке, этологии, это привело к возникновению довольно гротескной ситуации: в то
время как число экспериментальных аналитических исследований в последнее десятилетие
сильно выросло, число видов животных, на которых они проводились, едва ли в
какой-то мере увеличилось. Иными словами, подавляющая часть экспериментов
проводилась на животных небольшого числа видов, относительно хорошо уже
известных. Наряду с этим огромные области животного царства все еще остаются
terra incognita для этологов. В этологии очень мало сведений о членистоногих,
практически ничего - о головоногих. Предпочтение экспериментирования неизбежно
подавило число описательных исследований. Огромный объем чисто описательной
работы предстоит еще сделать. Знание большего числа видов и, прежде всего, тех,
которые только что упомянуты, особенно необходимо тому, кто стремится изучать
крайне важные задачи социологии животных. Структурная аналогия в форме,
поведении или же в том и другом, обнаруженная у двух видов, не находящихся в
родстве, всегда указывает на тождество функции выживания. Чем более различаются
оба вида во всех остальных отношениях, тем более надежно такое заключение.
Таким образом, обнаружение аналогий есть ключ к открытию, прежде всего, функции
выживания и ее особенностей, и далее – к ответу на вопрос, в чем значение этого
выживания.
Одна из норм социального поведения,
которая может быть лучше всего изучена при исследовании функциональных аналогий,
– это образование моногамных пар у животных. Вольфганг Викклер организовал в
моем отделе группу сотрудников, целенаправленно исследовавших это явление на
максимально большом числе самых разных живых существ. Прежде чем ставить вопрос
о физиологических механизмах, удерживающих пару вместе, надо, естественно,
знать, какой вид животных избрать для наблюдения. Недавно обнаружив истинно
индивидуальный моногамный союз у креветки рода Hymenocera, мы обратились к
Немецкому обществу исследователей с просьбой обеспечить молодому ученому
возможность тщательно изучить образование семейной пары у этих креветок и
других ракообразных. Назначение стипендии было в принципе одобрено, хотя и не
обошлось без увещевания со стороны консультантов, вполне, впрочем, благожелательного
и безобидного, – не сводить все исследование в целом к описанию.
Примечание переводчика. Поистине нет
ничего нового под солнцем. Аналогичная «я не знаю никого, кроме этого г-на, который
мог бы с такою ловкостию пустить по свету, например, следующие бессмысленные
слова: факт, чистый опыт, положительные знания, точные науки и т.п. Этими
словами человечество пробавляется уже не первый век, не присваивая им ровно никакого
смысла; например, в воспитании говорят: сделайте милость, без теории, а
побольше фактов, фактов; голова дитяти набивается фактами; эти факты толкаются
в его юном мозгу без всякой связи; один ребенок глуп,- другой, усиливаясь найти
какую-нибудь связь в этом хаосе, сам себе составляет теорию, да какую! -
Говорят: «дурно учили!» - совершенно согласен. В ученом мире то и дело вы
слышите: сделайте милость, без умозрений, а опыт, чистый опыт; между тем,
известен только один совершено чистый опыт, без малейшей примеси теории и
вполне достойный названия опыта: медик лечил портного от горячки; больной, при
смерти, просит напоследях (ТАК! - БА) покушать ветчины; медик, видя, что уже
спасти больного нельзя, соглашается на его желание; больной покушал ветчины – и
выздоровел. Медик тщательно внес в свою записную книжку следующее опытное наблюдение:
«ветчина - успешное средство от горячки».
Через несколько времени тому же медику случилось лечить сапожника также от горячки;
опираясь на опыт, врач предписал больному ветчину – больной умер; медик, на основании
правила: записывать факт как он есть, не примешивая никаких умствований, -
прибавил к прежней отметке следующее примечание: средство полезное лишь для
портных, но не для сапожников. – Скажите, не такого ли рода наблюдений требуют
эти господа, когда толкуют о чистом опыте; если бы опытный наблюдатель
продолжал собирать свои опытные наблюдения, - то со временем из них бы
составилось то, что называют теперь наукою (Одоевский В.Ф. Русские ночи.
1975 с.144).
Вопрос Дарвина
Широко распространенное пренебрежение к
словесному описанию пагубнее всего тем, что одна лишь попытка анализировать
какую-нибудь действительно сложную систему порою становится едва ли не
обескураживающей. Любой умный человек, которому известна системная природа
организма, обязательно выберет сравнительно небольшие подсистемы. Пожалуйста,
не уходите отсюда с мыслью, что я считаю такой подход достойным сожаления и
безысходным. Практически все важные объясняющие принципы были открыты таким
образом. А из того, что было открыто не при экспериментальном наблюдении и описании,
единственный, пожалуй, пример, который приходит мне сейчас на ум, - это наследственная
координация движений. C. O. Whitman и O. Heinroth, сделавшие это открытие,
положили начало этологии как самостоятельной отрасли науки. Барьер, вырастающий
на пути в том случае, когда отдается предпочтение экспериментальному методу,
это громоздкие и наиболее высоко интегрированные живые системы, утрачивающие
свою привлекательность в качестве потенциальных объектов исследования. Иначе и
быть не должно, поскольку прямой подход с использованием экспериментальных и
количественных методов анализа становится тем более трудным, чем более сложной
и высоко интегрированной является органическая система. Таким образом, главный
интерес биологии и физиологии смещается в сторону от высоко интегрированных
живых систем, иными словами, в сторону от человека как объекта исследования.
Вот он - один из факторов, заставляющих некоторых гуманистов обвинять современную
науку в дегуманизации нашей культуры. Они опасаются того, что такая наука может
взять общий курс на уничтожение человечества.
Медицина, поставившая цель
восстанавливать здоровье живых систем, вышедших из строя, не должна чураться
причинно обоснованного, физиологического вмешательства во внутренние механизмы
этих систем. Ни один здравомыслящий человек не усомнится в том, что человечество
в целом есть система, которая довольно основательно вышла из-под контроля.
Физиологический взгляд на существо проблемы становится в таком случае жестокой
необходимостью, а по сути дела даже условием выживания нашего вида.
Инвентаризация
частей
Есть ли в принципе возможность подойти к
высоко интегрированной живой системе, такой как человеческое общество, с
помощью методов естествознания? А если есть, то какова стратегия такого
подхода? Позвольте мне сделать несколько элементарных замечаний по этим
вопросам. Предположим, что два ученых, которые не находятся в плену опасного
образа мышления, обсуждаемого в этой лекции, прибывают с Марса. Думаю, долго
придется вести поиск, для того чтобы найти таких инопланетян. Предположим, далее,
что они начинают исследовать ту или иную систему на Земле. Для большей
убедительности пусть это будет система, созданная человеком, например,
автомобиль. Марсиане, конечно же, вначале обойдут автомобиль кругом и осмотрят
его со всех сторон, что, как я себе представляю, является частью единственно
законной первой ступени исследования системы. В дальнейшем они, возможно,
спросят себя, для чего нужен этот автомобиль, причем у них будет довольно мало
шансов достичь понимания того, как он работает, если они не смогут уяснить, что
это орган передвижения, которым пользуется Нomo sapiens Linneus. Если биолог
задает вопрос "для чего", это вовсе не означает, что он исповедует веру
в какую-то над- или сверхъестественную телеологию; он просто выражает
уверенность в справедливости теории естественного отбора Ч. Дарвина. Вопрос
«зачем коту кривые втягивающиеся когти?» и ответ на него «чтобы поймать мышь» -
это всего лишь краткая форма утверждения, что ловля мышей есть тот образ жизни,
который вывел кошек с когтями такого типа. Колин Питтендрайт называет это
телеономическим подходом, для того чтобы отличить его от теологического.
Аналогичным образом действует астрономия в своем стремлении размежеваться с
астрологией.
Относительно
независимые части
Поняв, для чего предназначен автомобиль,
наши иноземные исследователи не будут помышлять о выполнении какого-нибудь
измерения. Они попросту разберут автомобиль и рассмотрят его по частям. Проблема
осознать взаимодействие отдельных частей в системе очень напоминает ту, что
стоит перед нами, когда в роли наставников нам приходится объяснять устройство
машины. Когда вы пытаетесь растолковать работу четырехтактного двигателя тому,
кто хочет получить права на вождение автомобиля, вы должны начать с чего-то – с
той или иной произвольно выбранной части системы. Обычно вы начинаете с вращения
коленчатого вала и шатуна, перемещающего поршень, в результате чего
засасывается смесь из карбюратора, только потому, что вы можете
продемонстрировать функции этих структур. Таким образом, вы уклоняетесь от
неизбежности представить множество взаимодействий линейной последовательностью
слов, так плохо приспособленных для этой цели. Гете, зная это, выразился
следующим образом: «Das Wort bemüht sich nur umsonst, Gestalten
schöpf'risch aufzubau'n» (Слово напрасно озабочено попытками творчески
воссоздать формы).
В действительности ваш слушатель,
по-видимому, не знает еще, что такое коленчатый вал, карбюратор или смесь. Вы
можете рассчитывать лишь на то, что для каждой из этих вещей он временно
зарезервирует пустое место в списке известных ему понятий, для того чтобы
позже, в процессе объяснения заполнить этот пробел. Таков первый шаг к
постижению некоей системы в целом, так называемая линейная диаграмма,
включающая черные ящики, которые не останутся, как можно надеяться, абсолютно
чёрными навсегда.
Пока вы объясняете принцип действия
вашего четырехтактного двигателя, вы полностью отдаете себе отчет в том, что до
поры до времени ваш слушатель не поймет, каким образом горючая смесь
засасывается из карбюратора при движении поршня. Сначала ему надо понять, как
pacпpеделительный вал вращается со скоростью, вдвое меньшей скорости вращения
коленчатого вала, каким образом эксцентрики открывают и закрывают клапаны, как
свеча дает искру в момент сжатия смеси и т.д. Иными словами, функция любой
отдельной части системы либо может быть полностью осознана одновременно с
функциями всех остальных частей, либо вообще не может быть осознана. Этот
принцип с предельной ясностью был сформулирован моим учителем Отто Кохлером во
Фрейбурге примерно полвека тому назад. Соглашаясь с этим, нам следует изобрести
ту определенную стратегию исследования, которую в одной из моих более ранних
работ я назвал "анализ широким фронтом". Это значит, что, получив
какие-то предварительные сведения о том, что представляют собой части целого,
каково их количество и особенности взаимодействия друг с другом, надо
попытаться углубить наши знания в
отношении какой-нибудь одной части, равно как и в отношении любой другой.
Стратегия
исследования, диктуемая системной
организацией
И все же существуют
исключения из этого общего правила, и знакомство с ними позволяет сделать
анализ куда более изощренным. В каждой живой системе есть определенные
элементарные части или подсистемы, хотя и сильно влияющие на структуру и
функцию целого, но сами не испытывающие значительного влияния с его стороны.
Элементы скелета, по крайней мере, у взрослых организмов, дают хороший пример
относительной независимости части от целой системы. Открыть любую такую
"относительно независимую" часть – значит найти архимедову точку
опоры, удобную для дальнейшего исследования. Сравнительно незначительное
влияние системного целого на эту часть позволяет изолировать ее в рассуждении
или при постановке эксперимента, без опасения услышать упрек за пренебрежение к
источнику ошибки. В свою очередь это открывает возможность копнуть глубже –
"пробурить почву в поисках нефти". Или же, пользуясь другой
аналогией, нелишне было бы вспомнить поиск довольно длинного слова при разгадывании
кроссворда. Весь кроссворд в целом является, безусловно, верным, поэтому
искомое слово связано, очевидно, со многими другими словами. Это значит, что с
помощью отгаданного слова можно уже смело вторгаться в саму terra incognita.
Открытие той относительно независимой
части, о которой идет речь, равнозначно, в сущности, формулировке того, что
называют "новым принципом объяснения". Коль скоро тот, кто
формулирует этот принцип, не искушен в методологии системного подхода или,
другими словами, не обладает опытом использования "анализа широким
фронтом", он почти наверняка поддастся искушению свято уверовать в то, что
новый принцип достаточен сам по себе, для того чтобы объяснить «все». Такой экспланаторный
монизм, ложный по своей сути, есть своего рода издержка духовного творчества исследователя.
Будучи таковой, она простительна. Тем не менее, тут кроется одно из наиболее
серьезных препятствий для дальнейшего анализа изучаемой системы.
Если знакомые нам марсианские
исследователи автомобиля, отвинтившие гайку и вынувшие болт из объекта своего исследования,
повернутся спиной к автомобилю и, удерживая в руках эти два элемента,
попытаются воссоздать весь автомобиль в целом, они столкнутся с задачей столь
же абсурдной, как и попытка вывести все поведение живого организма из связки
«тропизмов» или из совокупности условных рефлексов, как это все еще делают
многие американские психологи и антропологи.
Ошибочность такого рода экспланаторного
монизма часто идет рука об руку с ошибочностью атомизма, не будучи ни в коем
случае идентичным с ним. Атомизм можно определить как попытку объяснить функцию
живого организма на основе всеобщих законов природы, игнорируя ту роль, какую
играет его структура, определяющая специфику использования этих общих законов в
данной конкретной ситуации. Во многих случаях атомизм представляет собой далеко
не лучшую стратегию исследования, но ни в коем случае не является столь же разрушительным
заблуждением, как экспланаторный монизм. Атомизм не устраняет допущения, что в
организме существует множество частей, в высшей степени отличающихся друг от
друга, которые взаимодействуют в лоне системного целого; в конце концов, он
также не сводит все объяснение к отдельному элементарному акту. Атомист всегда
готов встретить реальность с открытым забралом, для того чтобы без всякого
предубеждения внести исправления в свои построения в угоду результатам
наблюдения на всех уровнях органической интеграции. В отличие от представителей
редукционизма и экспланаторного монизма у него нет онтологических заскоков. В
том крайнем случае, когда атомистическое приближение достигает своего апогея в
опрометчивой попытке домыслить все те структуры, которые не удалось исследовать
и описать, его высокомерная отвага не напрасна: в истории биокибернетики есть
много примеров, когда сугубо атомистическая форма рассуждения привела к успеху
в анализе системы взаимодействий. Сюда относится, например, циклическое саморегулирование
при отрицательной обратной связи. И произошло это задолго до того, как биологи
сумели полностью осознать ту важнейшую роль, какую играет гомеостаз в живых
системах.
Патология
как источник познания
Первостепенная задача анализа сложной
живой системы состоит, несомненно, в том, чтобы получить предварительные
обзорные представления о числе и роде всех подсистем, взаимодействующих в ней.
Интуитивный гештальт, то есть восприятие в общих чертах и смелые догадки,
внушенные им, это первые ступени на пути формирования той гипотезы, которая
делается затем предметом научной проверки.
Примечание переводчика. Как считал Гете, натуралист
и поэт, «для того чтобы обозначить весь комплекс бытия всякого реального
существа немец пользуется словом Gestalt гештальт (форма, внешний вид). При
этом он абстрагируется от движения, он допускает, что целое установлено, решено
и зафиксировано в принципе. Если же мы рассмотрим все гештальты, особенно
органические (живые существа?), то найдем, что ничего состоявшегося (Bestehendes bestehen=существовать, продолжаться), ничего покоящегося, ничего решенного раз
и навсегда нет и быть не может. Мы найдем, как раз наоборот, что все
колеблется, все находится в вечном движении».
Данное положение не вызывает возражений
даже у тех удачливых создателей теорий, которым чуждо гештальт-восприятие и
которые отрицают его участие в их собственной работе. В гештальт-восприятии нет
ничего сверхъестественного, даже если оно обязано тому удивительному компьютеру,
который является составной частью нашей центральной нервной системы. Как и
другим аналогичным компьютерам, ему все еще требуется обилие избыточной информации
и входных каналов для того, чтобы компенсировать "шумы" в этих
каналах и быть в состоянии воспринимать мало существенную и случайную информацию.
Следовательно, истинным специалистом может считаться лишь такой врач, который
ведет наблюдение за больным и которому ниспослана благодать интуиции. Твердолобые
ученые мужи, не отдающие себе отчета в том, что именно интуиция является
важнейшей составляющей одного из наиболее непреложных исследовательских
механизмов, насмешливо величают ее священной догадкой и даже презирают.
Медики старшего поколения считают
интуицию "клиническим глазом". Как бы высоко ни было ваше мнение о всемогуществе
гештальт-восприятия и как бы важна ни была способность охватить взглядом с
птичьего полета анализируемую систему целиком, это, очевидно, лишь
предварительные этапы попытки достичь действительного понимания той или иной
системы. Вы помните, что в моей притче внеземные ученые простояли возле
автомобиля не так уж и долго, лишь до тех пор, пока выясняли его телеономию, то
есть пока искали ответа на вопрос "для чего?"; затем они стали
разбирать автомобиль по частям.
Обе процедуры: а) исследование телеономии
и б) анализ по частям (демонтаж) сталкиваются с трудностями, когда мы
приближаемся к той живой системе, понимание которой есть окончательная цель
всей науки: к пониманию системы человеческого общества. Как только биолог или
этолог задается вопросом "для чего?", имея в виду материальную
структуру или особенности поведения, он делает это осознанно, потому что уверен
в получении вполне приемлемого ответа. В самом деле, чем более загадочными являются
структура или поведение сами по себе, тем более крепкой становится его уверенность
в том, что такой ответ непременно найдется.
Многие примеры поведения человека и,
прежде всего, его социальное поведение, являются, по сути дела, примерами патологии.
Такое утверждение, однако, не слишком способствует решению возникающих здесь проблем.
В самом деле, очень трудно предложить даже рабочее определение того, что есть
"нормальное", а что "патологическое". Мой покойный друг Бернард
Хельман, сталкиваясь с каким-нибудь странным или причудливым поведением
пойманного животного, условия выживаемости которого нельзя было понять, обычно
лукаво спрашивал: «А что? Разве именно это имел в виду Создатель?»
"Создатель" - это не что иное, как факторы эволюции, которые вызывают
к жизни структуры и функции, обеспечивающие выживание. Я не в силах дать лучшего
определения "нормального", чем сказав, что именно так это и было
задумано Создателем. Что же касается нашего собственного вида, то положение
вещей еще более усложняется, конечно, быстрым изменением среды обитания, связанным
с технической революцией.
Итак, особенности поведенческих реакций,
закрепившиеся в результате отбора, могут стать губительными в отношении
выживания реального человека в реальных условиях жизни. Вместе с тем может
оказаться, что столь же велико число особенностей поведения, неадаптивный
характер которых обязан таким типично "патологическим" факторам, как
неврозы и другие душевные расстройства. Человеческое общество есть наиболее
сложная из всех существующих на свете систем и поэтому архисложна для анализа.
Ее телеономия как первый этап познания любой системы, или как ответ на вопрос
«для чего?» чревата неоднозначностью. Иначе говоря, таксономически гарантированная
надежность системы как бы взрывается изнутри неадекватностью и
непредсказуемостью патологических феноменов.
Нет нужды напоминать вам, физиологам, как часто в
истории нашей науки случалось, что подсистема, о существовании которой даже не догадывались, в какой-то момент
привлекала к себе внимание исследователя заболеванием, обусловленным ее
дисфункцией; нет также нужды специально оговаривать и то, как физиологи познают
новое, намеренно выводя из строя некоторые функционально детерминированные
единицы. Будучи не слишком силен в истории науки, я все же могу допустить, что
исследование эндокринных желез – это действительно один из первых примеров
того, как медики стали думать в системном аспекте.
Всем вам известна
история швейцарского хирурга Е. Т. Кохера, который впервые заподозрил, что
щитовидная железа имеет отношение к базедовой болезни, и попытался лечить ее
тиреоидэктомией. Его первый больной вскоре умер от тетании вследствие того, что
вместе со щитовидной были удалены и паращитовидные железы; а позднее больные
погибали в более отдаленные сроки от того что Кохер называл "тиреопривной
кахексией". Но сигнал прозвучал, и Кохер понял, что подобие симптомов при
патологии, возникшей после тиреоидэктомии, и при микседеме обусловлено не качественно
измененной функцией щитовидной железы, а просто нехваткой ее.
Мой покойный друг Рональд Харгривс,
которого я считаю одним из самых одухотворенных психиатров, однажды написал
мне, что в том случае, когда ему приходится сталкиваться с каким-то
необъяснимым нарушением психики, он приучил себя ставить одновременно два
вопроса: во-первых, какое значение для выживания имеет нарушение данной функции
и, во-вторых, чем обусловлена дисфункция – избытком или недостатком функции?
По-видимому, большое число случаев, когда убедительный ответ действительно
возможен, указывает на то, что функции сенсорной нервной системы, определяющей
поведение человека с его бесчисленными независимыми мотивациями, действительно
во многих отношениях аналогичны функциям эндокринных желез. Неудивительно
поэтому, что эндогенно возникшие импульсы, стимулирующие врожденные
двигательные акты, подобны нейрогормонам, регулирующим элементарные
составляющие поведения, причем саморегуляция системы обеспечивается в этом
случае балансом между антагонистическими факторами.
Примечание переводчика. Абсолютно прав был П. Б. Струве, утверждавший, что «в области
психологии гносеологические противоречия разрешаются в гармонию» (Зеньковский,
П.2, с.1240).
ПОСЛЕСЛОВИЕ ПЕРЕВОДЧИКА
Мысли замечательного ученого не нуждаются
в комментариях. Высказанные около полувека тому назад, они не утратили
актуальности. Скажу больше – это мысли провидца, устремленные в будущее.
Сопоставляя то, что было во времена К. Лоренца, с тем, что есть теперь, легко
убедиться в том, что мы являемся живыми свидетелями того, как мода трансформируется в modus vivendi.
Наше время расширяет круг читателей этой
статьи. В него следует включить не только биологов, которым она непосредственно
адресована, но и врачей. В медицине дегуманизирующее воздействие техноморфного
образа мышления чревато не менее, если даже не более губительными последствиями,
чем где бы там ни было. В этом убеждаешься буквально на каждом шагу.
Современный Диоген, шествующий с горящим факелом среди бела дня и восклицающий:
«Ищу человека!» мог бы с тем же успехом возглашать: «Ищу врача!».
И в России возглас этот прозвучал бы,
пожалуй, гораздо громче, чем в иных странах. В России, знавшей земскую медицину,
знавшей С. П. Боткина, Г. А. Захарьина, Н. И. Пирогова, потеря интереса врача к
больному воспринимается особенно болезненно. Все более изощренная техника
медицинской диагностики и лечения не сближает, а скорее разобщает врача и больного.
Вот один из характернейших примеров, описанный несколько лет назад в журнале
«Знание-сила». Лаборатория нейропсихологии в институте им. Н. Н. Бурденко,
которую долгие годы возглавлял А. Р. Лурия, ученый с мировым именем, после его
смерти закрывается потому, что появился томограф – прибор, позволяющий без
нейропсихологического обследования обнаружить, где именно находится опухоль
мозга. Но только ли данная опухоль – причина несчастья и только ли скальпель
или трубочка с жидким азотом – избавление от него? Задумываться сегодня об этом
некогда. И кому нужен человек в белом халате, безо всякой аппаратуры, долгими
часами беседующий с больными, подвергающий их бесчисленным тестам, чтобы исследовать
каждый сбой в работе мозга, стараясь найти пути помочь ему справиться с бедой
без вмешательств хирурга, за счет тех резервов, что заложила в его устройство
природа – тем самым недопустимо ухудшая оборачиваемость дорогих койко-мест?
Кому он нужен, если рядом стоит прибор, четко знающий свою задачу, но абсолютно
безразличный к судьбе пациента, к сложности и неповторимости его личности?
«Не позволяйте себе, - писал С. П. Боткин, - винить
своих товарищей в невнимательном отношении к делу, если увидите какую-либо
грубую ошибку в диагнозе. Нужно знать и оценить все, что было при жизни, и есть
ошибки, которые не только вполне научны, но в то же время и в высшей степени
ценны, ибо из них мы научаемся часто большему, чем из правильного диагноза, они
развивают в нас осторожное, внимательное отношение к делу, не допускают
остановиться на той ступеньке, когда врач начинает считать свои диагнозы
непогрешимыми, раз только терапия его была удачна, когда он перестает
скептически относиться к себе, и потому уже не пойдет дальше в своем развитии» (Клинические лекции. М.,
1950.- т.2.- с.229).
E-mail: agtka@rambler.ru
Поступила в редакцию 30.07.2012.