УДК 616:572 ББК 28.7

СЛОВО ИСТОРИЧЕСКОЙ ПРИЗНАТЕЛЬНОСТИ ОХОТНИЧЬЕЙ ФАУНЕ ПЛЕЙСТОЦЕНА

В сознании нашего современника прочно закрепилось покровительственно высокомерное отношение к “братьям нашим меньшим”, самоуверенный потребительский снобизм этой близорукой “выскочки зверей” (В. Хлебников). А между тем при собственно сапиентном отношении к генеалогии нашего филогенеза, начиная с его зачаточных корней, в случае хотя бы элементарного интереса к полному объему человеческой родословной как непременному условию раскрытия нашей глубинной природы без особого труда выявляется исключительная по значению роль царства животных в подготовке и рождении человека. Этой стихии мы обязаны не только эпохальным формированием основного строительного материала антропогенеза - семейства гоминид в отряде приматов, экспонента которого увенчалась высшей ступенью антропоида. Весь дальнейший путь этого первочеловека, положившего начало истории и устремленного, по мере видового прогресса, к преодолению констант и микротемпов естественного развития, во многом определялся (как прямо, так и косвенно) драматургией критически важных в плейстоцене и начале голоцена отношений с окружающей его фауной.

По поводу первого положения: совершенно очевидна решающая стартовая “инициатива” разных видов третичных дриопитеков. Их проживание в лесах экваториальной зоны примерно на протяжении 20 млн. лет привело к тенденции разделения функций верхних и нижних конечностей, что явилось важнейшей предпосылкой перехода к бипедии и общей ортогнатной перестройке тела. Затем сменивший их в условиях саванны рамапитек несколько миллионов лет осваивал передвижение на двух конечностях (сначала способом “топтания”, как это наблюдается у шимпанзе). Тогда же в условиях качественно обедненной пищевой базы он эпизодически нарушал абсолютное вегетарианство, включая в свой рацион доступную ему белковую “мелочь” (моллюски, улитки, дождевые черви и т.д.), которая добывалась по существу способом собирательства. Случаи овладения более крупными объектами (например, болотной черепахой) требовали применения при разделки камней, которые стали первыми естественными орудиями.

Наконец, в эоплейстоцене (нижняя граница четвертичного периода) в створе 2-3 млн. лет назад в восточной экваториальной Африке одна из групп австралопитеков (двуногих человекообезьян), не изменяясь соматически, пришла к выделке первых, очень примитивных галечных орудий (чопперов и чопингов). Так в мир “человек вошел тихо” (Т. де Шарден) в модели Homo habilis' a. Белковая пища в его рационе занимала некоторые, сначала совсем не господствующее место. Однако предположение о потреблении H.h. падали (С. Р. Бинфорд, Б. Ф. Поршнев и др.) вряд ли состоятельно.

В бытие самого архаичного первобытного человеческого стада входит охота. Конкретизация ключевой идеи о формировании человека в конечном счете трудом (Ф. Энгельс) неизбежно особо выделяет в перспективе антропогенеза исключительную роль именно этой коллективной деятельности. Добываемый ею продукт, масштабно отвечавший групповому потреблению, не только обладал уникальными питательными свойствами (усваиваемость и калорийность; богатство микроэлементами, гормонами и т.п.), умножавшими физическую энергетику выделявшегося из природы человека. Исторически не менее важным было социо-культурное воздействие такой критической активности на становление вырывавшейся из природы системы (суровый естественный отбор по показателям дееспособности и сплоченности коллективов; необходимость совершенствования орудий труда, что материально генерировало первые образы целеполагания; эмоциональная психофизиологическая избыточность охоты как источник зарождения духовной сферы; материальная база умножения базальных потребностей человека в жилище, одежде, свете и т.п.).

На ступени H. h. в родоначальных условиях экваториальной прародины весь этот ресурс проявлялся лишь частично (нелишне подчеркнуть прочно утвердившийся контекст взаимосвязи орудий труда и мясной пищи), представляя нечто колоссально потенциальное. Решительный сдвиг в его реализации связывается со второй фазой видообразования Homo- с Homo erectus (иначе, с архантропом или же питекантропом в широком смысле этого понятия, которое в серии книг “The Emergence of Man” 1972-1973 гг. определяется как “настоящий” или же “истинный” человек). Заселение им южной Европы относится к древности, наверное, несколько превышающий 1 млн. лет, а развитие его культуры уже в возросшем темпе наиболее выразительно передают археологические памятники ашельской эпохи (в Европе с 700.000 лет).

Перемещение архантропа в более высокие широты, а, еще серьезнее, начавшееся наступление ледника (стадия - Рисс, когда, например, на средеземноморском побережье, да и в Крыму установился климат суровой арктической тундры) коренным образом отяготили все условия существования Homo; правда, уже начавшего свое знакомство с огнем природного происхождения (синантроп в Чжоу-Коу-Тяне, около 400.000 лет назад). В такой ситуации выживали только наиболее действенно стойкие сообщества, осуществлявшие непрерывно на протяжении веков стабильно добычливый промысел. Благо недостатка в крупном, а то и стадном звере приледниковая зона не испытывала. А драматическая напряженность непосредственной борьбы охотника с очень крупной добычей передается некоторыми уникальными памятниками (например, Elephas antiquus в Лерингене; ФРГ). Запросам развивавшейся охоты отвечало становление первого каменного орудия целостно-законченной формы, подчиненной закону двойной симметрии (фасовый и профильный). Это - бифас (иначе - ручное рубило), служивший орудием деревообработки, а также совершенно необходимым инструментом при разделке туши зверя. Он знаменует собой производство древним сознанием первого обобщенного образа (“дешифровка” С. Н. Замятнина и Г. Чайлда), передаваемого на протяжении примерно 500 тысяч лет по бесконечной цепи социального наследования.

Апогей же оплодотворяющего и более прямого воздействия специализированной охоты на восхождение интеллекта фокусируется на поре позднего ашеля (с 200-250 тысяч лет), когда появляются сменяющие архантропа первые генерации палеоантропа (иначе - неандертальца). На этой отметке в ледниковой мгле проглядывают контуры великой вехи антропогенеза, которая по существу еще не распознана и не оценена гуманитарией. Ее корни таились в том, что взаимодействие развития мышления и специализированной охоты на крупного зверя приводит к спонтанно действенному выражению предельных коллективно-сюжетных чувств (“закон воронки” Шерингтона, дополняемый снятием древнего стресса) в финале успешного предприятия. Вызванное эмоциональной инерцией имитационное продолжение охоты по мере его обрядового закрепления приводит к символическим экспозициям наиболее выразительных атрибутов зверя (в ашеле: древнего слона в Торральбе и Амброне, волка в Лазаре, медведя и оленя в Кударо на Кавказе), а затем к обогащению культуры натуральной охотничьей пантомимой (историография этой идеи - от мифа об Ахиле до Кондильяка и Л. Нуаре), составившей основу великой первобытной “мастерской сознания”. За дошедшими до нас названными выше свидетельствами, не подающимися рациональному объяснению, скрывается спровоцированное прогрессом охоты отделение от основного и до этого единственного ствола практической жизнедеятельности начальной веточки неутилитарной (или, иначе, эмбрионально-теоритической) активности. Такой боковой побег обозначил начало исторического формирования безграничной сферы человеческой духовности. В целом же предельно ясно, что без подобного удвоения в позднем ашеле человеческой активности весь последующий путь к Homo sapiens был бы намертво закрыт.

Насколько значительно и как специфически неповторимо сфера набиравшей все большую силу охоты инициировала материализованное “производство” ведущих форм орудий показывают глиняные лепные “шары” Ахейхейма (поздний ашель, Эльзас). Их виртуальная функция наглядно раскрывается мустьерским обрядовым комплексом (охотничьи инициации в пещере Базуа, Италия). Такие лишенные практического значения артефакты представлены в эпоху неандертальца целыми сериями сфероидов, которые уже изготовлялись из мягкого камня (известняка и др.). Они служили идеальной моделью природных округлых галек - элементарного охотничьего оружия, которое широко использовалось еще при охоте на африканской прародине (“избиение павианов” в Олоргасаилии).

Наверное, многотысячелетнее совершенствование канона ручного рубила позволяет предполагать зарождение в “туманных образованиях сознания” (К. Маркс) архантропа некоторых фетишистских ощущений. “Шары” питекантропа в том же аспекте, очевидно, отражают кристаллизацию подобного “одушевления” артефактов. Сфероиды составляли первый (не случайно объемный) элемент древнейшей знаковой системы человечества, которая в мустьрское время была дополнена еще пятью другими элементами. Опыт дешифровки позволяет предполагать их семантическую производность от примет кульминационной фазы охотничьего предприятия (два типа ран, кровь и т.п.).

Итак, недрами рождения иконических символов человечества опять же явилась “критическая” коллективная охота. А ее воздействие в качестве могучего катализатора на качественную возгонку ресурса “искомой” ментальности особенно ясно передается т.н. “медвежьими пещерами” мустье. Эти комплексы документируют интенсивное развитие наметившийся уже в позднем ашеле и уже упоминавшейся традиции условно-символического экспонирования атрибутов зверя, занявшего особое место в охотничьем промысле. В условиях сурового и влажного климата развивавшегося оледенения (Вюрм I) занятие неандертальцами, почти незащищенными одеждой, относительно сухой пещеры являлось условием их выживания. Но такой карст был издревле прочно заселен пещерными хищниками. Так на узкой тропинке межвидовой борьбы развернулась “пятидесяти тысячелетняя всемирно-историческая битва между человеком и Ursus spelae” (Л. Нуаре). Победа неандертальца не только дала ему мало- мальски сухое укрытие, но и, главное, косвенно существенно обогатила всю психическую энергетику ступени, предшествующей утверждению H.S. (обрядово программная натуральная пантомима как совершенный механизм социального наследования, сфера генезиса членораздельной речи, а в области логики, в частности, “производства” символического правила pars pro toto. Подлинный драматизм такой борьбы как неиссякаемого источника бурных охотничье-коллективных эмоций наглядно иллюстрируется наличием среди только появившихся погребений неандертальца комплексных захоронений человека и медведя (пещера Регурду и др.).

Обращаясь к эпохам верхнего палеолита (40-10 тыс. лет назад) в свете преобладающей сейчас гипотезы о южном происхождении первых генераций H.S. (иначе, неоантропа) в Европе, уместно поставить вопрос о причинах такой эпохальной миграции коренных южан в приледниковую зону, представлявшую как бы полную климатическую противоположность. Сколь странным не покажется наше соображение, но мы не исключаем из спектра побудивших к тому причин изобильное фаунистическое богатство европейской тундры. Начиная с позднего ашеля охота постепенно становится чем - то большим, чем просто добывание мяса. Она форма самоутверждения мужского коллектива, источник преодолевавших стадиальный стресс положительных эмоций. Последнее как то отражается до наших дней в резонансе языка (так, например, признаюсь, что занимаюсь этим эссе “с охотой”, “в охотку” - т.е. с удовольствием).

В верхнем палеолите нарастающей суровости ледникового климата, жертвой которого в мадлене стал даже мамонт, неоантроп противопоставил свою добывающую силу, умножив потребности и усложнив всю культуру. Материально охота снабжала его основным составом пищи, обеспечивала сырьем для изготовления орудий из кости, рога и бивня, сырьем для выделки одежды (от шкуры до иголок из кости и сухожилий-ниток), материалом для освещения и отопления, наконец, важными составляющими сооружения жилищ. Могущество этого общества самых великих в истории человечества охотников уместно проиллюстрировать хотя бы одним из многих, но самым хрестоматийным фактом - поколения одного социума начала верхнего палеолита, оставившего нам стоянку Солютре (Франция), добыли на охоте от 50 до 100 тысяч лошадей.

Не только материальная, но и вся духовная ткань эпохи была могуче пронизана общими чувствами, рождаемыми вариантно разными, но всегда перманентными и эмоциональными контактами с царством зверей. Созревшие фетишистские представления охватывали, прежде всего, весь арсенал орудий, побеждавших зверя. Потенциал натуральной пантомимы привел к широкому бытованию промысловой магии. Человек, соматически выделившийся из зоологического разряда (уже по тому показателю, что он кормился мясом разных зверей), чувственно по прежнему был слит с ним, как бы оставался в той же среде. Поэтому неоантроп, пытаясь ответить на первый вопрос самосознания чаще всего полагал своим предком один из основных видов ледниковой фауны. Подобная “концепция” тотемизма получила отражение в сериях антропоморфных изображений H.S. и в особых композициях подтреугольных тектиформ. Вершина последних нередко перекрываются изображениями животного (мамонта, бизона, лошади). Дешифровка этих идеограмм на основе их сопоставления с реконструкцией раскопанных жилищ “мамонтовой архитектуры” (основу конструкции их покрытия, накрываемого шкурой животного, образовывали черепа мамонта с бивнями и его длинные кости, а на его “коньке”, по терминологии конструкции избы, помещалась голова зверя). Такая увязка особенностей материального объекта и его иконически - мировоззренческого отображения формирует представление об одном из верхнепалеолитических ордеров долговременного (землянка или полуземлянка) жилища, увенчанного атрибутом зверя. Естественно предположить, что таковой обозначал анималистического тотема. Теснившаяся в жилище родовая группа как бы находилась в чреве своего животного прародителя. В этом замкнутом поле многое (вплоть до специфической атмосферы) физически внедряло ощущение физического присутствия тотема и его участия во всем течении жизни. Последняя религиозная форма в синкретическом сознании неоантропа - анимизм - также в немалой степени продуцировалась критическими ситуациями охоты. Нередко сопутствовавшие им случаи мгновенной смерти настойчиво требовали своего, понятно мифологического, истолкования.

Человек верхнего палеолита средствами своего творчества воздал должное зверю, обеспечивавшему его существование. Как великий гимн охотничьей фауне позднего плейстоцена “звучат” поныне полихромные “фрески” в десятках пещерных святилищ. За каждой наскальной фигурой таиться образ уникального мифологического богатства и сложности. Он вообще не подается семантическому раскрытию современной науки, потому что ледниковая фантазия по своей силе, изощренности и аккумуляции (генезис, занимавший тысячелетия!), наверное, на порядок превосходит доступный нам в этой области уровень.

В художественном воздаянии родового общества палеолита избранной части царства животных немало внешне необычного и поучительного. К примеру, в завершаюшую палеолит эпоху мадлен (18.000 - 12.000 лет назад), когда господствовала суровая арктическая тундра, до этого богатый состав охотничьей фауны (бизоны, лошадь, олени и др.) сократился до одного вида - северного оленя. Теперь охота зачастую была направлена на такую, до этого не различавшуюся мелочь как заяц; впервые в пищу была включена рыба. И именно на это время приходится рождение самых выдающихся пещерных ансамблей - например, галерей Альтамиры (Испания) и Ляско (Франция), образно именуемых “сикстинскими капеллами первобытности” (возраст обоих “музеев” - около 15.000 лет назад). Кажущийся парадокс заключается в том, что в ту пору не только добывание зайца и рыбы, но и охота на в общем то беззащитного мелкого северного оленя не могла явиться источником избыточных эмоций как энергетической базы анимализма. Объяснение же заключается в том, что накопленный в предшествующие тысячелетия творческий ресурс составил могучее, в известной мере независимое от внешних факторов основание культуры; он вошел в сферу вечного богатства сознания, обеспечивая динамичное развитие духовности и при неблагоприятной материальной ситуации. Еще один вывод из этой коллизии заключается в том, что мадленская классика передавала не непосредственную натуру, а по исторической памяти воплощала образ, уже ставший виртуальным.

В том же мадлене было положено начало опытам доместикации - появилась полуодомашненная собака. “Человек снюхался с волком” (Н. Я. Марр), подчеркнем, в конечном итоге контактов с этим зверем на протяжении не менее 200-250 тыс. лет (комплекс Лазаре).

Освобождение Европы от ледника открывает современную геологическую эпоху (голоцен, с 10.000 лет назад), в археологической периодизации - время мезолита. С началом господства мягкого современного климата синхронны катастрофичные для всей популяции экологические последствия: на обжитой, до этого экстраглациальной территории окончательно исчезает основная для палеолита крупная фауна. Что знаменует собой многовековой продовольственный кризис. Относительную численность сохраняют только стада менее масштабного северного оленя, к тому же мигрировавшего в высокие широты, до этого занятые ледником. Включение в репертуар промысла мелкой добычи (особенно птиц) закрепляет особое значение лука и стрел как орудия утвердившей себя дистантной охоты. В этой связи в интересах учета обычно никак не замечаемого воздействия охотничьего труда на обогащение творческого интеллекта подчеркнем, что именно этот способ сформировал в сознании лучника новую (динамичную) меру пространства, которая тогда же была запечатлена в первичной, предельно своеобразной (профильно-полосовой) изобразительной перспективе.

В мезолите основной стимул генерализованного прогресса, причинно связанный с судьбой палеолитической фауны, действовал по принципу “от обратного”. Исчезнувший зверь заставил человека решать казалось бы неприступную задачу, ценой которой была сама жизнь. В безграничном пространстве стенной полосы эмпирическое решение было мучительно найдено в опытах начальной доместикации избранных видов. Уходя в небытие, фауна плейстоцена собственным финалом предопределила неизбежность грядущей “неолитической революции”, утвердившей господство хозяйства производящего типа.

Итак, в древнем царстве зверей нам видится прародитель, щедрый кормилец, на косвенной основе могучий катализатор нашего интеллекта, в чем-то воспитатель рождавшегося человечества. Забвение этих факторов “генеалогии” созвучно преувеличенно субъективной оценке технических достижений современности - того финального прогресса и искусственного умножения потребностей, которые нас все более отрывают от гуманистической природы и в действительности, не исключено, обозначают уже начавшийся Армагедон.

Что же касается автора, то у него выполнение этого очерка умножило чувство отвлеченно сыновнего почитания к нашим четвероногим предкам-собратьям.

Связь со мной телефон 812-184-57-01 (дом.)

WORD OF HISTORICAL GRATITUDE TO THE HUNTING FAUNA OF PLEISTOCENE

Поступила в редакцию 1.03.2001