Математическая морфология.
Электронный математический и
медико-биологический журнал. - Т. 17. -
Вып. 2. - 2018. - URL:
http://www.sci.rostelecom67.ru/user/sgma/MMORPH/TITL.HTM
http://www.sci.rostelecom67.ru/user/sgma/MMORPH/N-58-html/TITL-58.htm
http://www.sci.rostelecom67.ru/user/sgma/MMORPH/N-58-html/cont.htm
Евгений Черняховский
ГРУЗИНСКИЙ ЛОМОНОСОВ
Леониду Арнольдовичу Товштейну
Она до сих пор висит у меня в комнате, эта цирковая
афиша – Бог весть как сохранившаяся. Дешёвая бумага давным-давно пожелтела и
истончилась – и это немудрено, ведь афиша была напечатана в 1979 году, и тогда
же аккуратнейше содрана мною с рекламной тумбы Калининского цирка. На ней
скрупулёзно, все до единого перечислены: клоуны, иллюзионисты, шпагоглотатели,
акробаты с подкидными досками, канатоходцы и музыкальные эксцентрики… А внизу
огромными красными буквами напечатано (я так и слышу раскатывавшийся под
цирковым куполом поставленный бас шпрехшталмейстера):
ВЕСЬ ВЕЧЕР-Р! НА АР-РЕНЕ! ЭКЗОТИЧЕСКИЕ ЗВЕРИ!
ДИКОБР-РАЗЫ! СТР-РАУСЫ ЭМУ! ПИТОНЫ! ШИМПАНЗЕ! ПЕР-РУАНСКИЕ ЛАМЫ! ТАПИР-РЫ! ЛЕОПАР-РДЫ!
И ДР-РУГИЕ!
В свободном пространстве афиши после слов «и другие» я
аккуратно вывел очень похожими красными печатными буквами: «ЦАНАВА, САУР,
ПАВЛИДИ». На следующий день обновлённая афиша красовалась на доске объявлений
нашего мединститута, возле ректората. Костик Саур и Ираклий Павлиди отнеслись к
оригинальной версии цирковой афиши с полным пониманием, ректор Дунаевский
прочёл, выйдя из кабинета, и усмехнулся
иронически, а вот грозный джигит Гоги Цанава, как всегда, взьярился. Он вопил:
– Кто афишу эту драную вывесил?! Кто – Ч’эрник? Найду
Ч’эрник –убью! Это ж надо! Жывого чэловэка срэди звэрэй напечатал! Ну и что,
что я вэздэ волосатый?! Убью Ч’эрник!
Кажется, пора бы мне представиться. Ч’эрник – это я и
есть. Кличку эту мне дали ещё на первом курсе. Во-первых, по созвучию с
реальной фамилией, во-вторых – в честь легендарного центрфорварда сборной ЧССР
по хоккею Франтишека Черника. Была у фрондирующей советской интеллигенции такая
любимая забава – после 1968 года на всех чемпионатах отчаянно болеть именно за
чехословацких хоккеистов.… Так что когда вроде бы ихний Черник забрасывал вроде
бы нашему Третьяку прямо с пятачка, меня так по плечам от восторга хлопали, что
потом горели эти плечи, как после знойного пляжа, три дня под душ нельзя было
встать…
Почему апостроф между первой глухой согласной в слове
и последующими буквами? А это – жалкая такая попытка как-то передать на бумаге
некоторые особенности артикуляции моего любимого друга Гоги Цанавы. Акцент Гоги
был просто чудовищным, из горла его вылетали хриплые, булькающие и клекочущие
звуки – нечто среднее между гортанными криками горного орла и лёгким
ненавязчивым хрюканьем горного же вепря. А надобно сказать, что и орлы, и вепри,
и др-ругие представители фауны в изобилии встречались в горах Кавказа – родовом
гнезде Гоги Цанавы. И сам он очень любил зоологию, в раннем детстве прочёл все
тома «Жизни животных» Брэма (я и предполагать не мог, что Брэма кто-то
переводил на грузинский). Когда Гоги, по своему обыкновению, по ходу дружеской
дискуссии мгновенно закипал, размахивал волосатыми руками, и в гортани у него
всё вышепоименованное начинало грозно пузыриться – я пугался поначалу…а
ядовитый наш одногруппник одессит Лёня Товштейн иронически комментировал:
– Не бойся – Гоги просто хочет тебе объяснить, что его
грузинский ишак гораздо лучше твоего еврейского ишака…
Я снова перевожу взгляд на пожелтевшую цирковую афишу.
От одного прикосновения она, боюсь, способна рассыпаться в труху. Невозможно
отреставрировать её – но ведь есть просто белая бумага, и я попытаюсь написать
на ней новые буквы во славу Гоги, в честь Цанавы. Я буду очень стараться,
обещаю.
Георгий Картлосович Цанава! Он же Гоги, он же Гия, он
же Гига, он же Гоша, он же Жора. Цанава так позиционировал себя, когда ещё
фильма «Москва слезам не верит» и в помине не было, мамой клянусь! Это
множество имён волочилось вслед за ним и гремело, как консервные жестянки,
привязанные дефективными подростками к хвосту несчастной кошки. Но, кстати, и
помогало в личной жизни – девушкам Цанава представлялся разными своими именами,
и это работало на конспирацию. Я тоже решил внести свою скромную лепту в это
дело – и придумал ему кличку «Ломоносов». Потом-то он у меня был и Сурен
Цанавян, и Ежи Стефан Цанавский (когда после четвёртого курса поехал на
практику в братскую Польшу) — но это всё, откровенно говоря, не имело успеха. А
вот «Ломоносов» прилип к нему мгновенно – чтобы не отклеиться уже никогда
более. Потому что попадание оказалось точным! Как известно, реальный Михайло
Ломоносов приехал в Москву из далёких Холмогор, сопровождая возы с рыбой. Отец
его рассчитывал, что сынуля не только экспедитором поработает, но и в торговле
ему подсобит – а Ломоносов вместо этого незапланированно поступил в
Славяно-Греко-Латинскую академию. Через двести с лишним лет дядя Картлос Цанава
приехал в подмосковный город Калинин из высокогорного грузинского местечка
Цаленджиха с двумя трехтонками мандаринов. И надо же было ему прихватить с
собою мающегося после школы бездельем младшего сына… Гоги поступил в
мединститут на полной импровизации, семейный совет уже потом задним числом это
дело утвердил. Выгодно распродав мандарины, но оставив сына в Калинине,
печальный дядя Картлос воротился в Цаленджиху один. Между прочим, узнав от
Картлоса, что Гоги стал студентом, директор Цаленджихской средней школы так
разинул рот от изумления, что чуть не вывихнул себе левый
височно-нижнечелюстной сустав.
Кликуха «Ломоносов» моему другу решительно не понравилась.
Гениальный учёный на портрете в кабинете аналитической химии раздражал Цанаву
розовым безволосым лицом и завитыми локонами парика – Гоги казалось, что
Михайло Васильевич натуральный гомик. Чуточку терпимее к Ломоносову мой друг
стал, когда узнал о законе сохранения вещества – с этим законом он был вынужден
согласиться. «Ну в натурэ, да?!». А вот с кличкой он долго не смирялся и
яростно протестовал. Как-то раз Ираклий Павлиди нечаянно обратился к нему:
«Слушай, Ломоносов…». Возмущённый Гоги взял обидчика за грудки:
– Кто? Кто? Кто п’эрвый мэня назвал Ломоносов?
– Кто-кто, Черник…– выдохнул струсивший Павлиди.
– Найду Ч’эрник – убью сразу же! – торжественно
пообещал Цанава.
Ага, конечно.
Долго же ему нужно было меня искать. Мы с ним в одной группе шесть лет учились
и гарантированно каждый день в институте виделись. А на каникулах сколько раз… Неоднократно
Цанава приезжал ко мне в Киев, где смущал юных киевлянок своими жгучими
плотоядными взорами и выразительными вздохами. Никогда себе не прощу, что так
ни разу я и не приехал к нему в Цаленджиху.
Учиться в одной группе с Гоги было неимоверным, на шесть
лет растянувшимся удовольствием. Дело в том, что на его фоне все остальные
выглядели исключительно способными, грамотными и уравновешенными студентами.
Наша группа просто-таки извивалась в конвульсиях, когда Цанаву вызывали
отвечать на семинарах по марксизму-ленинизму.
(Напомню читателю: каждый учебный год – что-нибудь
новенькое! полная перемена программы! История КПСС… Политэкономия… Диамат… Истмат…
Научный атеизм… И, наконец, как блистающая снежная шапка над кавказской горной
вершиной, венчал всё это – Научный Коммунизм! Сейчас всю эту хрень – кто знает?
– может, и изучают несчастные студенты в Северной Корее и на Кубе…)
А Гоги Цанаве очень трудно давались эти абстрактные,
сильно оторванные от реальности вещи. Отвечал он не с места – чтобы ещё минутку
выгадать, медленно брёл на середину аудитории, шаркая ногами и зачем-то
меланхолически почёсывая задницу. Вот это самое почёсывание в нашей группе
называлось:
«Гоги д’умает!»
Ответ его на экзамене по истории партии впечатлил
экзаменационную комиссию довольно сильно. В билете Цанаве достался памятный
многим пленум ЦК КПСС в октябре 1964 года. Я сумел подсказать, Гоги расслышал –
и, добравшись до стола с непременными красной скатертью и графином, забубнил
доценту Гусарову:
– Плэнум удавлэтворыл просьбу Ныкыты Сэргэевича
Хрущова об освобождэнии эго с постов пэрвого сэкрэтаря ЦК КПСС и прэдсэдатэля
савэта мыныстров СССР…
Разморенный июньским солнышком доцент Гусаров лениво
задал крамольный вопрос:
– Как вы, Цанава, это себе представляете – вот так вот
он взял и попросил?
– Ну, эму сказали, чтобы он попросыл – глазом не
моргнув, ответил Гоги.
Изумлённый таким невероятным простодушием, Гусаров
придвинул к себе Гогину зачётку и вписал туда слово «хорошо».
Четвёрка приободрила Цанаву, но на следующем экзамене –
по биологии – он чуть не завалился. Вопрос был пустяковый, практически школьный
– строение клетки. Но тут у меня получилось подсказать только самую малость.
Тем не менее Гоги начал отвечать весьма энергично:
– Клэтка имэет – как итоооо? – цытоплазма!
– Клэтка имэет – как итоооо? – цытолемма!
– Клэтка имэет – как итоооо? – ядро…
Иссяк – и замолк обречённо.
– Ещё что клетка имеет? – тихо поинтересовалась
профессор Шутова.
–А что – что-то ещё нужно?! – начал закипать Гоги. – Клэтка
такой малэнький, что её в мыкроскоп почти что и нэ выдно! Что там ещё
помыстыться может, скажи, да?
Потом вся группа ходила умолять профессора Шутову,
чтобы она двойку всё-таки не ставила. И Шутова смилостивилась, за что я благодарен
ей до сих пор.
На государственном экзамене по научному коммунизму
Цанаве досталась такая элементарщина, как «Манифест Коммунистической партии».
Ответ Гоги на этот вопрос состоял всего из одной фразы:
– Маныфэст Камуныстычэской партии написал вэлыкый
вождь мырового пралэтарыата Владымыр Илич Лэнин!
Потрясённая комиссия молчала – так молчала, что было
непонятно: осуждает она выпускника Цанаву или завидует такой невообразимо девственной
целине.
И Гия с подхалимской улыбкой фасона «Дядя Картлос на
базаре» добавил в несколько заискивающей тональности:
– Я даже могу назвать его годы жызни…
Поставили трояк, сюрпризы на госэкзамене никому не
были нужны…
Только не нужно думать, что Георгий Картлосович Цанава
был вот такой уже тупой! Между прочим, в Цаленджихской средней школе он был
единственным золотым медалистом в своём выпуске. И все годы учёбы в его табелях
одни пятёрки красовались, вот! Хотя дядя Картлос и знал прекрасно, во сколько
ему всё это, включая медаль, обходится – но, тем не менее, совершенно искренне
радовался школьным успехам сына. Гоги клялся, что на стене его сакли была
намертво привинчена табличка, гордо гласившая по-грузински: «Здесь живёт
отличник учёбы!!!». Именно три восклицательных знака. Отец эту табличку лично
купил за десятку на Авлабарском базаре в Тбилиси, а надпись ему всего за три
рубля дядя Мелитон красиво выгравировал.
Я не сомневаюсь, что в своём классе Гоги и впрямь был
лучшим. Просто у них там учебный процесс организован был, что ли, несколько
своеобразно… Никогда не забуду слова «апопи». По-грузински «апопи» – это удод.
Вот ты, читатель, наверняка удода только в зоопарке видел – а в Цаленджихе они
очень даже водились. Одни старики говорили, что удоды летают к дождю, другие – что
это означает неурожай на мандарины… Разве ж у них поймёшь? Когда очередной удод пролетал над школой, все
дети выскакивали из класса на улицу, размахивали руками и дурными голосами
кричали: «Апопи! Апопи!». Учительница тётя Ламара не препятствовала. Потом
апопи улетал, и урок возобновлялся...
Продолжаю, дорогой читатель.
Институт наш назывался: «КГМИ». То есть – Калининский
государственный медицинский институт. Остряки расшифровывали эту аббревиатуру
по-другому: Карело-Грузинский медицинский институт. Карелы были одними из
аборигенов Калининской области, ими был населён целый административный район. В
нашей группе тоже учился натуральный карел – Ваня Хаболайнен, мы его ласково
называли «Урхо Калева Кекконен». Говорил он приблизительно два слова в год, в
годы високосные расщедривался на три. Про него рассказ я никогда не напишу, ещё
и потому, что не могу понять: как Ваня Хаболайнен в детской поликлинике
логопедом работает? А вот грузин действительно училось очень много, по данным
комитета комсомола – целых 120 человек. После них следующим по численности
национальным меньшинством были евреи. Так вот, евреи с грузинами очень любили
играть в футбол на поле суворовского училища. У евреев, правда, вместо
футбольного мастерства были всё же больше амбиции – а вот грузины, ясное дело,
в эту игру действительно умели играть… Мы им проигрывали всегда – то с
разгромным счётом, то с приличным – но как-то не заморачивались по этому
поводу. Я в еврейской команде пять лет прослужил левым защитником, но если
грузины на правый фланг своей атаки Цанаву ставили – я в ужасе убегал со своей
левой бровки. Гоги в игре заводился ещё более яростно, чем обычно, толкался,
ругался и плевался. Один раз Фимку Кацнельсона за ухо укусил. О Суаресе из
«Ливерпуля», через тридцать пять лет повторившем подвиг Гоги, весь мир узнал, а
о том, кто первым в мире это сделал, помним только мы с Кацнельсоном. Слушай,
обидно, да?! Но финтил он классно, не могу отрицать. Как-то раз – предстояла
последняя игра перед летней сессией, называлась она «Супэрфынал, да?!» – грузины
вынужденно поставили маленького Цанаву центрфорвардом – их звезда Дато
Двалишвили (они его называли: Дато Кипиани) сидел 15 суток за то, что в пивбаре
сорвал погоны с сержанта милиции, сказав ему при этом: «Ты нэдостоин!»…С
правого края пошёл классный навес по дуге во вратарскую, голкипер наш Сеня
Гальперин и я столкнулись в воздухе, дружно пролетели мимо мяча и рухнули – так
что Цанава оказался совершенно один напротив пустых ворот. Ему следовало только
подпрыгнуть и лбом просто ткнуть мяч за линию. Подпрыгнуть-то он смог – но
очень, очень невысоко. Мяч по издевательской дуге пролетел над несчастным Гоги,
и тут же мы ушли на перерыв при счёте 0:0 (очень льстившем еврейскому
самолюбию). Подававший справа Паата Бекураидзе яростно набросился на Цанаву:
– Ты пачыму не забыл, урод драный?!
Ответ Гоги был мгновенен и фееричен:
– Я тэбэ что – ласточка? Или апопи?
Во втором тайме они нас не пожалели… Реванш
проходилось брать, честно говоря, в закулисных играх. Как-то раз тбилисское
«Динамо» проиграло с позорнейшим счётом 1:5, да ещё кому – трижды презренному
ереванскому «Арарату». Гоги ещё матерился у телевизора – а я, коварная душа,
уже знал, что произойдёт завтра. На следующий день было организовано то, что
нынче именуется словом «флэш-моб». У нас лекция шла в областной больнице, это целых
три академических часа с перерывами, и за это-то время примерно человек 40
спросили Цанаву: «Слушай, Гоги, ты случайно не знаешь, как там вчера тбилисцы
сыграли?». Причём я постарался, чтобы это были в основном наши девочки: они
вопрошали с невинным видом, и ещё я хотел, чтобы он всё-таки не так ругался.
Так что он долго сдерживался и только последней атакующей пятёрке заорал:
– Слушайте, вы ваще-то жыть хатыте, да?!
Все эти три
часа Цанава периодически подозрительно посматривал вокруг и что-то бурчал себе под нос – но так и не
вычислил организатора и вдохновителя этой подлейшей акции.
Надо сказать, что брутальность и необузданность
поразительным образом сочетались в душевной структуре Гоги с удивительно тонкой
деликатностью. Упоминавшийся выше одессит наш Лёня Товштейн жил в общаге – комната
на четверых гавриков; над кроватями, ясное дело, радуют взор всякие плакаты и
постеры со звёздами рока, попсы и стриптиза. А над кроватью Товштейна висела
вырезанная из журнала «Огонёк» репродукция картины художника Крамского
«Незнакомка». Как-то Товштейна дома не оказалось, а зашедший на огонёк Цанава
спросил, кивнув на загадочную красавицу:
– Что за дэвочка?
– Это – дружно объяснили ему гаврики – школьная любовь
Товштейна. Как звали – он никогда не говорит. Она вышла замуж за другого, и вот
с той поры сердце его разбито. Мы его никогда о ней и не спрашиваем – зачем
чувака лишний раз травмировать…
Гаврики хорошо знали, что Цанава эту версию на раз
проглотит. С той поры, заходя в гости к Лёне Товштейну, Гоги всякий раз
совершал ритуальный акт почтения по отношению к «Незнакомке» Крамского.
– Харошый дэвочка! – начинал он тихо и деликатно,
кивая на репродукцию.
– Да…– отвечал Лёня, крепко сжав зубы.
– Знаю, – печально продолжал Гоги, – ты любил.
– Да-а…– эхом отзывался Лёня – и пальцем смахивал
непрошеную скупую мужскую слезу с угла глаза.
Цанава скорбно умолкал. В его торжественном молчании
совершенно отчётливо слышалось: «Конечно, я бы с удовольствием расспросил бы
тебя про такую классную биксу. Но ведь я
– благородный и тактичный человек…»
Ржать комната начинала, когда за за Цанавой уже
закрывалась дверь –до этого гаврики как-то терпели…
Или, например, его рассказ о студенческой практике в
городе Краков:
– Карочэ, Ч’эрник, вэчэром сижу в баре – пиво там
чешское. Абалдэнное! Смотрю направо – заходыт в двэри афыгытэлная полька. Ваще
атас! Смотрю налэво – сыдыт у стойки другая полька. Слушай, к’лэвэйшая! Сыжу
думаю: кого же из ных снять? П’эрвую – так вторая абыдытся. Вторую сниму – так
п’эрвая абыдытся. Карочэ, так никого и не снял…
Согласись, читатель, налицо редкое для мужиков
понимание тонких струн женской души.
Вообще-то личную жизнь Гоги Цанавы можно было бы
определить как самый настоящий промискуитет – при условии, что он это слово
хоть когда-нибудь в жизни смог бы выговорить. Но случались в ней и линии
жирные, отнюдь не пунктиром прочерченные. Была на нашем курсе такая Олечка из
Краснодара, тихоня беленькая. Фамилию не называю – я ведь тоже благородный и
тактичный человек. Так вот, Гоги и
Олечка по окончании учебного, а также и выходного дня вдохновенно
штудировали Камасутру. Видел я эту Гогину Камасутру, слепая машинопись, чуть ли
не шестая копия, перепечатка дореволюционного издания с «ятями». Лично я там
половины даже и разобрать не мог, – а Гоги с Олечкой, ничего, разбирали. Шибко большая по молодости была у Гоги тяга к
знаниям, Ломоносов всё-таки! На летние каникулы после четвёртого курса Гоги
поехал, естественно, в родимую Цаленджиху – а Оля скучала в своём Краснодаре. И
вот написала она своему сокурснику письмо. Причём довольно откровенно упомянула
в нём, какие именно разделы Камасутры она хотела бы повторить с Гоги осенью – когда
очередной академический семестр начнётся. В Цаленджихе письмо из почтового
ящика достала любимая Гогина бабушка Рипсимэ — сам он с утра ушёл с друзьями
купаться на озеро. Бабуля Рипсимэ в своём доме держала матриархат чрезвычайно
жёсткий – поэтому она недрогнувшими пальцами распечатала конверт из Краснодара.
Плохое знание русского языка и старческая катаракта совершенно не помешали
бабушке Рипсимэ понять каждое слово, написанное Олей. В грозном исступлении
бабушка надела чёрное платье и уселась поджидать любимого внука. Гоги не
заставил себя ждать, шумно ввалился в дом с ребятами, даже толком не высохшими
ещё после купания, и закричал по-грузински:
– Бабуля, обед нам давай! А то сейчас помрём с голоду!
Бабушка Рипсимэ величественно выплыла в столовую из
своей спальни, молча отхлестала изумлённого внука по физиономии пухлым письмом
из города Краснодара, потом рявкнула по-русски:
– Гоги, езжай Киснидар – пускай тэбэ тэпэр русский
Марфушка кормыт!
Гоги на коленях просил у бабушки Рипсимэ прощения,
потом ещё дядя Картлос вовремя подсуетился и свои пять копеек вставил… ну,
обошлось как-то. Мужчины уселись за обеденный стол. И всё было сметено могучим
ураганом – и лобио, и харчо, и сациви, и чурчхелы виноградные, приготовленные
отнюдь не какой-нибудь русской Марфушкой, а лично бабушкой Рипсимэ.
Перехожу к самому ключевому моменту моего эпоса о
грозном джигите Гоги Цанаве, грузинском Ломоносове.
Я в жизни неоднократно разыгрывал кого-то, меня
сколько раз накалывали… но вот чтобы мистификация продолжалась целый год – таких
прецедентов не было никогда.
Тут надо бы вспомнить борьбу с курением, начавшуюся
ровно за восемь лет до горбачёвской борьбы с пьянством – и приблизительно таким
же победным исходом завершившуюся. Министр здравоохранения академик Петровский
издал грозный приказ, строжайше запрещавший курить на любом квадратном
сантиметре площади вверенных ему учреждений. Ну и в мединститутах тоже. Сама
идея была, на мой взгляд, вовсе неплоха, но методы её воплощения – Бог мой!... Сам-то
я не курил, а вот моим закадычным друзьям по группе приходилось весьма
несладко. Самым рьяным антиникотиновым борцом был декан нашего лечебного
факультета профессор Лашкевич – и все они числились в списке его персональных
врагов. Цанава грустно острил:
– Лычные враги фюрэра!
Ираклия Павлиди декан Лашкевич как-то отловил в
аккурат напротив ректората – получив двойку на экзамене по анатомии, бедный
Ираклий трясущимися руками зажёг свою «Приму». Безжалостный Лашкевич стальными
пальцами схватил его за ухо и в это же ухо зловеще прошипел:
– Как ты смеешь, мерзавец, курить прямо перед
ректоратом – в непотребном месте?!
Вот так и сказал: «в непотребном». Мамой клянусь.
В другой раз Костик Саур закурил в институтском парке,
мы там с ним предавались возвышенной философской беседе. Лашкевич засёк нас
прямо от парадных дверей – и рванул к нам со скоростью двукратного олимпийского
чемпиона Валерия Борзова.
– Атас, – тихонько сказал я.
Саур, не оборачиваясь, мгновенно забычковал пальцем
зажжённую «Стюардессу» и успел героически засунуть сигарету в карман нового
белого халата. В ту же секунду декан финишировал. Он пытался превозмочь одышку,
а мы синхронно уставились на любимого профессора с выражением оскорблённой невинности.
Чтобы хоть как-то объяснить забег, Лашкевич ткнул пальцем на какое-то пятнышко
на асфальте и заорал:
– Это кто плюнул?..
И вот в один прекрасный день сопровождаемый мною Гоги
Цанава, спасаясь от лашкевичевых репрессий, вбежал в мужской туалет, куда
страшная рука декана никогда не
дотягивалась. Трубы Гоги горели синим огнём, уши волосатые пухли без
никотина – а стрельнуть сигаретку было решительно не у кого. Лишь у дальнего
окна маячил, задумчиво пуская кольца дыма к закопчённому потолку, незнакомый
высокий черноусый парень в накрахмаленном белом халате, рубашке с галстуком и
модных джинсах. Внешне он тянул на пятикурсника или шестикурсника, а мы только
первый заканчивали – но какое это имело значение в декорациях мужского туалета…
Возбуждённый Гоги подскочил к черноусому и довольно хамским тоном потребовал у
него закурить. Конечно, на «ты».
– Вы это мне, молодой человек? – удивился черноусый.
– Нет, блын, это я Джимми К’артеру! – рявкнул
разъярённый Цанава. – Тэбя что – нэ русским языком папрасылы? На хрэн ты
жмёшься? Ещё будэт он тут мнэ выпэндриваться… таракан усатый.
– А вы не могли бы как-то повежливее со мною
разговаривать? – холодно осведомился черноусый.
Вот этого говорить ему совсем не следовало. Начался
экспрессивный монолог Гоги Цанавы, изобиловавший так называемой обсценной
лексикой. Крики типа «Я тэбэ здэсь прямо и урою, казз-зёл ванючий!» были там
ещё самыми мягкими словесными конструкциями.
Черноусый пожал плечами, спокойно выщелкнул ему из
пачки самую настоящую сигарету «Мальборо» и тихо сказал:
– Молодой человек, я вас обязательно запомню.
Гоги мгновенно рванулся к горлу черноусого, но тут уже
я наконец опомнился и всей своей центнерной массой повис на руках у
распалившегося дикого горца…
Черноусый не сдержал своего слова – он совершенно не
запомнил Гоги Цанаву. Зато, прийдя через полтора года на третий курс, мы
узнали, что черноусый – это Шустов Станислав Игнатьевич, доцент, заведующий
кафедрой микробиологии. Ну просто он очень молодо выглядел. Бывает.
Конечно, по законам жанра именно он вёл микробиологию
у нашей группы. Заглядывая в журнал, доцент Шустов делал перекличку:
– Так…Павлиди…Саур…Товштейн…Черняховский…Ца…Ца…
Что ж, не он первый, не он последний спотыкался на
Гогиной фамилии. Гоги, не вставая, крикнул: «Цанава!» – и мгновенно вжал голову
в плечи, как старая черепаха Тортилла.
В тот же день мы таинственно пошептались с девушкой
Марьяной, лаборанткой кафедры микробиологии, которую знали близко (а некоторые
из нас знали её – ближе некуда). На следующий вечер, сидя с нами за столиком
ресторана «Турист», девушка Марьяна конфиденциально сообщила Гоги содержание
совершенно случайно подслушанного ею разговора в кабинете доцента Шустова.
Анатолий Игнатьевич, грозно топорща чёрные усы, говорил коллеге, что к нему
пришёл учиться студент из Грузии Цанава, полтора года назад грязно его
оскорбивший в мужском туалете. И теперь он, доцент Шустов, не успокоится до тех
пор, пока не выгонит студента Цанаву из института к чёртовой матери.
На Гоги было страшно смотреть. Он сидел, обхватив
голову, монотонно раскачивался и повторял: «Вайме, дэда… вайме, дэда…».
Мы знали, что по-грузински это означает: «Боже,
мама…». И сочувствовали несчастному другу нашему, как только могли.
Ну что сказать…Целый год Гоги Цанава учил только
микробиологию. И только её одну. Я не уверен, что Луи Пастер и Илья Ильич
Мечников так её учили, как он. Кроме нас, в группе вообще никто не понимал, что
происходит. Но ведь он же от природы был вполне способный, чертяка – и в
результате микробиология отскакивала у него от коренных зубов. Через какое-то
время доцент Шустов, естественно, спросил у Цанавы, не хочет ли он вступить в
студенческое научное общество микробиологов – да у него и тема уже готова для
такого талантливого студента… Гоги
вступать отказался, предельно вежливо сославшись на затруднительные
семейные обстоятельства.
Конечно, к концу учебного года Цанава стал в
злопамятности доцента малость сомневаться. Он обратился ко мне, как к лучшему
другу:
– Ч’эрник, а может, Шустов про тот случай в туалэте
давно уже забыл?
– Кретин ты наивный, – вполне искренне сказал я. –Ты
что, Гоги – не понимаешь его тактики иезуитской? Сейчас Шустов тебе пятёрки лепит, чтобы бдительность
твою усыпить… но на экзамене…ой, Гоги, чувствую, устроит он тебе игру в одни
ворота. Иди учи!
Гоги застонал, как при острой зубной боли.
Микробиологию к тому времени он знал уже не хуже, чем доцент Шустов. При этом
ненавидел её всей душой. Я даже предположить не могу, было ли ещё в истории
человечества такое редчайшее сочетание.
Куда было девать знания столь глубокие? На экзамене по
микробиологии ответ Гоги Цанавы мог быть только блестящим. Таким он и стал.
Наша четвёрка заговорщиков ждала Цанаву после экзамена – он последним сдавал.
Наконец, вышел, показал нам «отлично» в
зачётке (единственная его пятёрка за все институтские годы!) и устало
промолвил:
– Шустов, блын…П’рэдставляете, чуваки – всю зачётку
мнэ испортыл!
Я не думаю, что кто-то из моих друзей когда-нибудь
забудет эту фразу – ну разве что Альцгеймер подстережёт за каким-то жизненным
поворотом…
Где-то уже на последнем курсе, незадолго до диплома,
Гоги Цанава сообщил мне, что ждёт перевода от отца на двести рублей. И мне
пришла в голову идея очередной наколки: если человек ждёт перевода на
определённую сумму и находит в своём почтовом ящике корешок перевода – обратит
ли он внимание, что на этом корешке нет печати почтового отделения?
Сказано – сделано. Вечером я опустил взятый на почте и
собственноручно заполненный корешок перевода в Гогин почтовый ящик. А утром
торжествующий Цанава ворвался ко мне, размахивая паспортом:
– Ч’эрник, гамарджоба! Перевод на двэсти рублей
пришёл! Сегодня вэчэром «Турист» идём, пить будэм, гулять будэм, баб снымать
будэм!
– Давай деньги сначала получим, – отрезвил его я. И мы
двинули на почту.
Внутрь почтового отделения я заходить благоразумно не
стал. Я и так хорошо знал, что там будет. Как почтовые женщины будут уверять
Гоги, что никакого перевода ему нет. Как
он будет потрясать паспортом , требовать двести рублей и по ходу дела
сообщать им, изумлённым, о своей неоднократной близости с их мамами.
Действительность даже превзошла мои ожидания. На почту
как раз в это время заехали два здоровенных инкассатора. Они быстро просчитали
ситуацию и осуществили, что называется, вынос тела буянящего Гоги. Цанава
кубарем скатился на снег, гневно погрозил кулаком закрывшейся двери и подскочил ко мне:
– Ч’эрник! Прэдставляешь, это какая-то п’адла мне в
ящик бросила пэрэвод фальшивый…
– Найду эту п’адлу — убью! — искренне пообещал я.
Гоги, вот уже тридцать лет я пытаюсь найти эту п’адлу.
Хотя что там её искать… Каждое утро эта самая п’адла смотрит на меня из
зеркала. Она довольно сильно постарела – и
морщины прибавляются, что ни день, и пузо отвисло, и борода совсем уже
седая. Одышка – куда там профессору Лашкевичу… Честное слово, лучше уж смотреть
на старую пожелтевшую цирковую афишу.
А тебя двадцать с лишним лет как нет, Гоги. Ты
умудрился остаться вечно молодым. Твои коллеги мне рассказывали, как ты погиб в
91-м году в Сухуми. Ты работал хирургом в госпитале возле железнодорожного
вокзала. Над госпиталем было натянуто огромное белое полотнище с красным
крестом. И всё равно штурмовики, возвращавшиеся от моря, на бреющем полёте
расстреляли полотнище и всё, что под ним находилось.
Успел ли ты увидеть мертвеющими глазами пролетающего в
синем сухумском небе, приветливо машущего крыльями и хвостом цаленджихского апопи
– я не знаю, Гоги. Кто тогда был прав в этой проклятой войне – грузины или
абхазы – откуда я знаю, Гоги? Откуда у Абхазии могли взяться военные самолёты –
я не знаю, Гоги. Кто сидел в кабинах этих штурмовиков, стрелявших по госпиталю,
какой национальности были эти люди – я не знаю, Гоги, за 20 лет так никто и не
признался. Единственно, что я знаю твёрдо – что людьми они не были …
Я столько потерял за эти тридцать лет, прошедших с той
поры, когда мы с тобой крепко обнялись на прощанье, что у меня уже нет сил
плакать, Гоги. Вайме, дэда…Вайме, дэда… Мы все столько потеряли… Нашу
молодость, наш смех, наше здоровье, нашу страну, наконец! А что мы приобрели
взамен, что?
И только ночью, только во сне мы, молодые и беззаботные
дураки, снова идём пировать в калининский ресторан «Турист».
ВЕСЬ ВЕЧЕР-Р!
НА АР-РЕНЕ! ЭКЗОТИЧЕСКИЕ ЗВЕРИ!
Костя Саур.
Ираклий Павлиди.
Лёня Товштейн.
Ч’эрник.
И впереди гордо вышагивает Гоги Цанава – грузинский
Ломоносов.
г. Киев
Поступила в редакцию 29.05.2018