Математическая морфология.
Электронный математический и
медико-биологический журнал. - Т. 17. -
Вып. 2. - 2018. - URL:
http://www.sci.rostelecom67.ru/user/sgma/MMORPH/TITL.HTM
http://www.sci.rostelecom67.ru/user/sgma/MMORPH/N-58-html/TITL-58.htm
http://www.sci.rostelecom67.ru/user/sgma/MMORPH/N-58-html/cont.htm
Евгений Черняховский
ПАПА РИМСКИЙ, ПАПА КИЕВСКИЙ И УЧАСТКОВЫЙ
ИНСПЕКТОР
– Нет, ты только посмотри! Сенечка,
ты только посмотри!
Дородная дама, сидевшая впереди меня в микроавтобусе,
конечно же, кричала не мне, а своему мужу. Но все мы, экскурсанты, дружно
повернули головы на её кудахтанье – и синхронно ломанулись
вслед за поджарым Сеней в бейсболке с надписью «Архангельск». Ещё минута – и мы
уже навалились животами на каменные перила, ограждавшие смотровую площадку, и
смотрели вниз. Кто мотал головой, кто лихорадочно бормотал что-то радостное,
кто просто улыбался в тихой эйфории – но все мы в тот момент были объединены
первобытным, чистейшим, беспримесным восторгом. Всё-таки красота, открывшаяся
нам, была какой-то неописуемой – а я-то, дурак,
всегда, читая, нетерпеливо пропускал описания природы… Буйная зелень, щедро
усыпанная изобильным июньским цветением всего на свете, уступами-террасами
мягко спускалась вниз, образуя глубокую чашу в виде перевёрнутого усечённого
конуса – а на самом дне чаши идеальным овалом искрилась, переливалась вода
неимоверной какой-то, несуществующей в природе голубизны. Вся эта избыточная
роскошь ландшафта, прозрачнейший воздух с отчётливо видимыми пузырьками, голубой небесный свод – того же рафаэлевского цвета! – с
сахарными островками облаков, молитвенная утренняя тишина, периодически
прерывавшаяся всплесками птичьего щебетания – сливалась в фантастическую
какую-то гармонию и очень сильно отдавала нереальностью происходящего.
Я ничего уже не смогу поделать со своей дурной
привычкой мыслить цитатами. В этот момент в голове крутилось только пастернаковское:
– Я тихо шепчу: «Благодарствуй! Ты больше, чем просят,
даёшь…», перепутывавшееся с моей пульсировавшей в висках мантрой:
нет, нет, нет, этого не может быть, это слишком уж хорошо…
– Внизу вы видите озеро Альбано,
оно вулканического происхождения, учёные определяют его возраст в пять
миллионов лет… – тараторила экскурсоводка над моим
правым ухом.
А слева Сеня коротко хохотнул жене:
– Ну ни фига себе устроился
понтифик на летней даче! Да уж, блин…
И почему-то добавил загадочное:
– Кто не был – тот будет! Кто был, тот не забудет!
Видимо, Сеня тоже любил мыслить поэтическими цитатами,
чем сразу стал мне симпатичен. Я взглянул на татуировки на его загорелом
предплечье – и позволил себе, наподобие Шерлока Холмса, мысленно предположить,
по какой именно статье Сеня тянул срок в колонии строгого режима, на какой
ходке некогда смог он выучить по ходу дела это немудрёное двустишие.
Красоту эту и впрямь забыть было невозможно, да
невозможно было даже и предположить такое…
Но «Кто не был – тот будет»? Хм… Это
ещё как сказать. Нам, двенадцати пассажирам микроавтобуса, повезло не меньше,
чем двенадцати апостолам. Мы смогли неисповедимыми путями оказаться в Италии, и
в то июньское утро купить возле римского вокзала Термини
всего-то за тридцать евро такую роскошную русскоязычную экскурсию – «Виллы Рима».
Впереди нам ещё предстояла вилла Боргезе с изумительным
парком и картинами Караваджо в каждом зале, мы должны ещё были в деталях
изучить, чем отличается ажурное архитектурное решение виллы кардиналов из рода Капрара от такового тяжеловесной виллы кардиналов из рода Франческоли, но всё это было потом, потом…
а пока что, с утречка, мы стояли здесь, на берегу озера Альбано,
и пялились на папскую загородную резиденцию Кастель Гандольфо. Всего-то тридцать километров по усаженной
пиниями серпантиновой дороге вверх от Рима. Такое
счастье – и всего-то за несчастных тридцать
евро.
Все наши спутники по микроавтобусу, дружно следуя
указаниям экскурсоводки, рассыпались по четырём
продуктовым подвальчикам городка Кастель Гандольфо. Были проанонсированы
самая дешёвая в Италии моццарелла и
литровые бутылки красного вина по супернизкой
цене. В воздухе этого дня вообще каждая минута пахла демпингом.
– А мне винчика не надо,
Мне пивасика не надо,
Я в глухой
завязке состою!
– захохотал поджарый Сеня. Корпулентная супруга смотрела
на него с такой неподдельной любовью,
которая, похоже, действительно не нуждалась ни
в каком алкогольном подогреве.
Я торжественно тряхнул протянутую мне татуированную
Сенину лапу, прозой сообщил ему, что тоже не пью – и предложил отправиться – пока
ещё не открыли шлагбаум к папскому дворцу – в возвышавшуюся на центральной
площади городка церковь.
Внутри церкви стоял полумрак, около алтаря толпились
люди, негромко звучала музыка траурной мессы. Мы сообразили, что отпевают
престарелую синьору Николетту Ренци
– листочки с сообщением о безвременном уходе 98-летней старушки и её
фотографией в рамке белели на каждой двери городка. Несколько поколений
семейства Ренци застыли в почётном карауле у гроба
усопшей. Все, пришедшие попрощаться с синьорой Николеттой,
проходили между ними строем и ритуально целовали в обе щеки каждого из Ренци. Снявший архангельскую бейсболку Сеня, Сенина жена и
я прижали руки к сердцу и издалека синхронно отвесили глубокий поясной поклон.
Члены семейства Ренци церемонно поклонились нам в
ответ.
Мы ещё минут пять потоптались в церкви, посмотрели на
обещанную нам экскурсоводкой картину «Поклонение
волхвов» – и, жмурясь, снова вышли на площадь, которую солнце уже заливало в
полную силу. Водитель микроавтобуса посигналил нам и крикнул: «Рагацци!».
– Эй, парни! Идите дворец смотреть! Там уже шлагбаум
открыли! Уезжаем через полчаса! Ждать никого не буду! – перевела нам крики
шофёра экскурсоводка.
И добавила: – Между прочим, папа Бенедикт, когда в
настроении, иногда сам обедню в церкви служит. И покойный Иоанн Павел служил, в
последние его годы гвардейцы его прямо из дворца на коляске инвалидной
подкатывали… И, кстати, когда туристов здесь встречал –
никогда не забывал обернуться и благословить… вот такой уж папа Войтыла был человек!
В сам трехэтажный
дворец, так называемую «Резиденца
Папале», войти было никак нельзя – папа Бенедикт
резонно считал, что на его служебной даче туристам делать нечего. А вокруг
дворца, пройдя под поднявшимся шлагбаумом, можно было бродить сколько угодно.
(По слухам, нынешний папа – Франциск
– загородную резиденцию в Кастель Гандольфо
для туристов всё же недавно открыл.
Посетившие – и имевшие возможность сравнить с роскошными
официальными папскими покоями в Ватикане – были интерьерами весьма разочарованы:
да, чистенько… но очень, очень скромненько.)
«Резиденца Папале» охранялась, в соответствии с Уставом караульной
службы, двум я швейцарскими гвардейцами. Интересно было глазеть
на их экипировку: здоровенные алебарды, круглые сияющие шлемы, бархатная форма диковинно-попугайской фиолетово-оранжевой расцветки.
Утверждают, что первый эскиз этого прикида
набросал лично Микеланджело. Понятия не имею, действительно ли он – или
какие-нибудь средневековые Дольче и Габбана – но
форма, конечно, смотрелась очень красиво. По моему разумению, на июньском
солнышке в этом толстом бархате, да ещё с тяжеленными алебардами, можно было очень запросто рухнуть от теплового удара – но гвардейцы
были молодые, выглядели бодро, службу понимали – и улыбались нам во все
шестьдесят четыре зуба. Судя по их страстным косякам, они явно одобряли формы
Сениной супруги.
Видя такую явную приветливость швейцарских гвардейцев,
я обнаглел – и разразился английской фразой:
– Hi! I am sorry…But where is the Pope Benedictus now?
(Папский штандарт с четырьмя ватиканскими
ключами плескался в самом низу флагштока – понтифик на даче явно отсутствовал).
– The Pope Benedictus is travelling to Netherlands now…– ответил
мне один из гвардейцев и откровенно заржал. У него и у меня английский был
одинаково примитивен – и оттого мы очень легко друг друга поняли…
Я попытался вспомнить, когда же в последний раз я
разговаривал с вооружённым сотрудником органов внутренних дел – и внезапно
вспомнил, и похолодел. В жаркий день меня прошибла
ледяная испарина – и это было так мерзко…
Старший лейтенант милиции, участковый инспектор Толик
Гончаренко вселился в нашу коммунальную квартиру на улице Горького явочным
порядком. Дело в том, что несколько месяцев пустовала комната моей соседки
Марины. Юная парикмахерша Марина спешно отбыла в Италию трудиться няней – да
так и запропала на аппенинских
просторах. Ключ от комнаты и доверенность на управление имуществом она оставила
своей однокласснице Тане. Потом Таня рассказала мне, что Марина ударно
выскочила замуж за пожилого синьора, ветерана итальянских ВВС, помогает ему на
автозаправке возле городка Веллетри – и вроде начисто
забыла о том, что у неё имеются
– А теперь здесь буду жить я!
На мой робкий вопрос: «А по какому, собственно,
праву?» Толик только презрительно передёрнул плечами. Вонючих интеллигентов он
в расчёт принципиально не принимал – и, безусловно, был
совершенно прав в этом смысле.
Таню же с её генеральной доверенностью на комнату он
взял на крючок легко и просто – прошантажировал её на
старшем брате, местном алкоголике и дебошире. Объяснил
ей, что брательник сядет на
нары – в тот самый день, когда старший лейтенант Гончаренко этого пожелает. Она
и заткнулась.
Толику к тому времени его койка в милицейской общаге
надоела смертельно. Конечно, он, как участковый, мог бы поселиться в служебной
квартирке в микрорайоне – но тогда сразу бы выбывал из общемилицейской
жилищной очереди. А что-либо ему полагающееся в жизни упускать – ну нет, хрен
вам в зубы, не такой был лошара старший лейтенант
Гончаренко.
Внешность Толика описать было легко: очень маленький
рост, несколько зализанных жидких волос на голове, тусклые, несколько
выпученные глаза неопределённого цвета – рыбьи такие. Ещё он был страшно внешне похож на главу одного мощного
государства, граничащего с Украиной на востоке.
Когда-то наша учительница русского Фира
Самойловна говорила на школьном уроке:
– Если вы хотите иметь положительного литературного
героя – то он должен быть высокий, статный, широкоплечий, иметь задорный русый
чуб и белозубую улыбку. Если же герой отрицательный – то он плюгавый,
лысеющий, щурит подслеповатые глазки… – её описание идеально подходило под
экстерьер Толика Гончаренко.
Четыре года участковый инспектор милиции прожил в
нашей коммуналке. Четыре года я цитировал про себя Маяковского: «Моя милиция
меня бережёт». На самом же деле соседи по квартире не интересовали Толика ни при какой погоде.
Волновали его только ремонты и перестройки квартир на его участке.
Только в нашем дворе одновременно проходили
капитальный ремонт два жилых флигеля и
детский садик – а сколько их шло во всём микрорайоне… Толик
стоял на кухне и, глядя в выходившее во двор окно, внимательно
отслеживал в бинокль перестроечный процесс. Я долго не понимал, зачем он это
делает. Потом подрядчики и прорабы мне популярно объяснили, в чём состоял
мелкий бизнес старшего лейтенанта Гончаренко.
Толик надевал форму, шёл в очередную квартиру,
прикладывал левую руку к фуражке и по всей форме представлялся прорабу. Потом
тихо говорил:
– Страшно шумите – лебёдки эти ваши, дрели всякие…
– Опять же все лестницы краской заляпали...
– Мешаете людям жить…
– У меня вот здесь три заявления от жильцов на вас
лежат…– и похлопывал по кожаной папке.
Потом резюмировал:
– Но можно, думаю, как-то попробовать решить вопрос…
Прорабы не первый ремонт в жизни делали, были вполне
понятливыми – и к тому же имели заранее выданные им шефами суммы для откупа от
милиции. Каковые авуары и перекочёвывали плавно в Толикову
кожаную папку.
Толик снова отдавал честь и на прощание произносил:
– Приду снова через месяц… И
если не устраните эти ваши шумы и строительный мусор…
Его понимали правильно. Прорабы, как мне стало ясно из
задушевных с ними бесед, вообще отлично понимали Толика и других киевских
участковых инспекторов:
– А на что ж им жить – на ту зарплату, что им
начальство платит? И которую они этому же начальству
обратно заносить должны?
Но кое-кто всё же добавлял
тоскливо:
– Жуткий крокодил этот ваш сосед Гончаренко – только в
баксах уже и берёт… И когда ж мы, блин, этот ваш объект долбаный
уже закончим?
Двери церкви распахнулись, и в их проёме из полумрака
обозначился гроб синьоры Николетты на вытянутых руках
мужчин семейства Ренци. Рабочие, ремонтировавшие асфальтовую
яму чуть в стороне, выключили грохотавшие отбойные молотки и вытянулись перед
гробом. Производственные шумы на площади мгновенно стихли, уступив пространство
тягучим звукам «Реквиема» Верди.
Толик Гончаренко поднимался не только материально, но
и по службе. Ему присвоили капитана. Постепенно наладилась личная жизнь. Один
раз он привёл домой понравившуюся ему девушку Аню. Девушка Аня в подземном
переходе под площадью Льва Толстого торговала с переменным успехом средствами
для травли тараканов, моли и крыс. Никакого разрешения на торговлю у неё не
было, и в наказание за это Толик два дня не выпускал её из своей комнаты. Аня
понравилась ему ещё больше. Когда она через несколько недель сообщила ему о
своей беременности, Толик взвесил все обстоятельства – и как порядочный
человек, решил жениться. Он стоял в очереди на квартиру в милицейском доме – и,
конечно, семья получила бы уже две комнаты. Так у нас в квартире появился и
маленький Миша Гончаренко.
Родственники Ани приезжали посмотреть на внука из Таращи, их сменяли многочисленные Гончаренки
из Черкасской области. В какой-то момент в их комнате одновременно помещалось
человек шесть или семь.
Тогда, набравшись чудовищной наглости, я
поинтересовался у Толика и Ани, нет ли у них желания принять посильное участие
в оплате по счётчикам расходов на горячую и холодную воду.
– Коммуналка, – занудно говорил я, – всё дорожает и дорожает… Вы ежедневно столько стираете, ваши родственники
из ванной вообще часами не выходят…
Толик вполне оценил мой юмор – и расхохотался мне в
ответ так непосредственно и так заливисто, что я понял: в это утро мне удалось
здорово поднять капитану Гончаренко настроение.
Мы с Сеней и его женой повернулись на резкий сигнал – но это был ещё не наш микроавтобус. Катафалк распахнутыми
задними дверцами подъехал к выходу из церкви – и туда аккуратно внесли на
вытянутых руках гроб синьоры Николетты Ренци. Потом затащили туда же все венки. Машины сигналили,
аккуратно выстраиваясь друг за другом в траурный кортеж. Перед катафалком
выросли и застыли в ожидании два возглавляющих кортеж карабинера на мотоциклах.
На спинах их бушлатов красовалась стандартная надпись «Policia
Stradale». Это словосочетание, обычно заставляющее
недоумевать носителей русского языка, означает просто-напросто «дорожная
полиция».
Мне в тот год и без семейства Гончаренко было
нестерпимо тошно.
Медленно уходил из жизни мой папа. Его беспощадно
добивал рак предстательной железы.
Сам-то по себе этот диагноз – не безотлагательный
приговор, не пистолет, приставленный к виску. Конечно, нужно очень серьёзно
лечиться – но можно как-то жить дальше. У нас обычно живут с такой патологией
лет десять, на Западе продлевают жизнь и на более долгий срок. Хрестоматийным
стал пример Франсуа Миттерана, который с раком простаты тринадцать лет исполнял
обязанности президента Франции – не самая лёгкая работа в мире. И только за три
месяца до конца, когда исчерпались все возможности лечения, Миттеран дал
прощальную пресс-конференцию и ушёл в отставку. В общем, какая-то надежда при
этой болезни реально существует.
Но не оправдалась она нисколечко. Папа вытащил самый
страшный, самый поганый билет из имеющегося набора
вариантов. Его опухоль росла с огромной скоростью, насквозь прорастала мочевой
пузырь и прямую кишку – и, что самое страшное, совершенно не поддавалась лечению.
Никакие лекарства на неё не действовали, а операцию папе делать категорически
отказывались. Папа умолял лечившего его профессора из онкоцентра
в Святошине:
– Пожалуйста, прооперируйте меня! Сил уже никаких нет…
Профессор, главный онкоуролог
Украины, смотрел отцу прямо в глаза и не отводил взгляда:
– Нет. Нет. Это не имеет ни малейшего смысла.
Полностью убрать никак не удастся. Только рецидив
запустим, ещё более бурный рост начнётся.
– Что же делать? – в один голос спросили мы с папой.
– Надеяться на лекарства, – мрачно отвечал онкоуролог. – Давайте-ка перейдём на канадские антагонисты
гормонов. Может, они помогут хоть как-то.
Покупали и канадские.
Результат был по-прежнему нулевой.
Не могу сказать, что папа пал духом. Просто в какой-то
момент заставил себя смириться с неизбежностью конца, как античные стоики. По
инерции продолжал много работать за чертёжной доской. Я таскал ему из городской
строительной экспертизы одно задание за другим. Папе казалось, что вот он ещё
сделает это заключение… потом поработает над тем…затем
возьмётся за новое – и так будет отодвигать смерть на неопределённо долгий
срок. Но всё равно несколько раз в день надо было вставать из-за стола, брести
в туалет и ванную. Там и протекали самые основные страдания папы. Он тащился
туда и обратно по коммунальному коридору, и в глазах его плескались голубые озёрца невыносимой боли.
А коммуналка жила себе обычной жизнью. Навстречу в
коридоре попадались Толик и Аня. Мы не ссорились с ними – они просто не
обременяли себя такими идиотскими архаизмами, как
«Здравствуйте!», «Доброе утро!», «Добрый вечер!». Я автоматически продолжал
здороваться. Отец в какой-то момент тоже перестал их замечать. Толик и Аня
просто отстранялись, давая ему пройти по коридору. Ждали, когда он со стоном
сделает шаг мимо них.
Меня трясло и колотило от бессилия. Мой медицинский
опыт, мои знания, моя высшая врачебная категория в присутствии болезни папы
умножались на ноль. Я ничем не мог ему помочь – только приносить из аптеки
лекарства и бегать в городскую строительную экспертизу, таскать оттуда тома
чертежей и возвращать их с его заключениями.
Ровно за неделю до смерти папа, лёжа на диване,
сказал:
– Отнеси им, пожалуйста, последнее заключение – и
нового уже не бери. Я знаю, что они для меня приготовили – но ничем им помочь
уже не смогу.
Накануне ухода отец ещё шутил с членами участковой
избирательной комиссии, принесшими ему урну на дом в день президентских
выборов. Извинился за то, что они вынуждены были ему эту урну тащить. Оттолкнув
мою руку, сам предъявил им паспорт. Сам приподнялся на локте – и сам резким
движением вычеркнул из бюллетеня фамилию того, кого искренне ненавидел и считал
смертельной гибелью для Украины.
На следующее утро попытался подняться с дивана — и
рухнул замертво.
Толик и Аня всё видели из коридора: как я с помощью
десятилетнего сына поднимал тело отца с пола, как приехавшие ритуальщики забирали его в морг. Они и в этот день не
сказали мне ни единого слова, ни единого, какого ни есть формального. Как будто
из квартиры просто вынесли тяжёлый мешок с мусором.
Ровно через десять дней я подхоронил
урну с папиным прахом в семейную могилу.
Толик и Аня ещё несколько лет прожили в нашей
коммуналке.
Толик начал пить понемногу, потом увлекался этим делом
всё больше и больше. Аня каждый вечер его материла – долго, злобно и очень
громко. Плакал проснувшийся от криков Миша – и когда уже совсем некуда было
деваться, я барабанил в стенку их комнаты. Мне по фигу
были их отношения – но я боялся, что у Толика рано или поздно от ежедневных
скандалов поедет крыша; а ведь у капитана милиции имелся самый настоящий боевой
пистолет. Потом достроили наконец долгожданный
милицейский дом на Радужном массиве – и семейство Гончаренко переехало в новую
квартиру, став таким образом коренными киевлянами. Сразу после переезда Толик
попытался ещё вселить в комнату нового участкового, которому передал контроль за стройками в нашем микрорайоне – но я вовремя
успел сменить два замка на входной двери квартиры.
Со времени знакомства с Толиком Гончаренко я, Бог
весть почему, стал верить клеветникам, безосновательно
заявляющим:
– Украинская милиция совершенно бесчувственна к
страданиям своих соотечественников.
Наверное, не надо бы мне обобщать – не один же Толик
Гончаренко там работает. Милицию, опять же, несколько лет назад переименовали в
полицию. Будет ли она «Stradale»? Надежда остаётся
всегда – потому что иначе вообще уже ничего не
остаётся.
Мы уже сидели в готовом тронуться микроавтобусе – но,
естественно, пропустили вперёд весь траурный кортеж семьи Ренци.
Гроб синьоры Николетты, покачиваясь, медленно плыл к
месту последнего её успокоения. Когда катафалк поравнялся с дверями загородной
папской резиденции Кастель Гандольфо,
швейцарские гвардейцы вытянулись в струнку и торжественно отсалютовали синьоре
своими здоровенными алебардами.
Глядя на всё это и вытирая слёзы, думал я в этот
момент только об одном – но, может быть, самом важном. Об уважении к
человеческой жизни – раз уж она подарена человеку. Об уважении к человеческой
смерти – раз уж жизнь ею должна заканчиваться.
А подходящая к этим мыслям поэтическая цитата всё
никак не всплывала в моём мозгу.
г. Киев
Поступила в редакцию 29.05.2018