Математическая морфология.
Электронный математический и
медико-биологический журнал. - Т. 17. -
Вып. 2. - 2018. - URL:
http://www.sci.rostelecom67.ru/user/sgma/MMORPH/TITL.HTM
http://www.sci.rostelecom67.ru/user/sgma/MMORPH/N-58-html/TITL-58.htm
http://www.sci.rostelecom67.ru/user/sgma/MMORPH/N-58-html/cont.htm
Евгений Черняховский
БОГЕМНАЯ РАПСОДИЯ
Живой классик Игорь Иртеньев некогда написал строки,
которые я возьму эпиграфом к этому опусу:
Какое время было, блин!
Какие люди были, что ты!
О них не сложено былин –
Зато остались анекдоты.
Предполагаю, что на бумаге у меня получится в лучшем
случае именно анекдот. А мне вот хотелось бы замахнуться на современную былину,
как минимум. Хотелось бы ему… Боян, понимаешь, Нестор-Летописец хренов.
Но Бродский любил повторять: «Самое главное – это
величие замысла».
А Лёвушка Аптекарь очень любил Бродского.
Аптекарь был первым моим знакомым, кто принадлежал к
настоящей богеме. Один его облик чего стоил – всклокоченная седеющая шевелюра,
растрёпанная библейская борода клочками, роговые тонированные очки на горбатом
шнобеле, ярко-красный свитер и вечная джинсовая двойка «Levis», в зимнее время года дополнявшаяся одноименной
жилеткой. Попыхивающая в углу рта трубка. Неожиданно высокий голос, почти
фальцет. Визгливый хохоток Мефистофеля.
Лёвушка происходил из Харькова, лет до пятидесяти
выстраивал крутовосходящую карьеру – и в итоге упёрся в потолок, выше которого
еврею роста уже не было. Потолок был вполне комфортным – Аптекарь, в звании,
между прочим, доктора архитектуры, состоял шефом большой мастерской в самом
знаменитом киевском проектном институте.
Но на таком уровне профессиональная и творческая конкуренция уже обретала
нравы, присущие террариуму, а сверху эту внутривидовую борьбу ещё и курировал
партийно-советский истэблишмент. Соприкоснувшись со всем этим, мой герой
откровенно захандрил. «Кризис среднего возраста» естественным образом перешёл в
кризис семьи, и к моменту нашего знакомства Лёвушка был уже вольный художник и
скульптор, живший от заказа до заказа, обладатель однокомнатной холостяцкой
квартирки на киевской Русановке – в ней были причудливо перемешаны запахи
подгоревшей яичницы и трубочного табака, кислый вкус «Каберне», пятна всех
известных природе масляных красок и звуки трубы Армстронга или саксофона Чарли
Паркера. Джаз Лёвушка молитвенно обожал; мы и познакомились-то с ним на
полуподпольном джазовом концерте. Аптекарь слушал джаз с непосредственностью
дикаря: вскидывал брови, пучил глаза, вытягивал губы хоботком, запускал пальцы
в бороду – и даже помахивал ушами с лёгкостью спаниеля. Когда на кассете Дюк
Эллингтон начинал импровизировать свою любимую тему «Solitude», Лёва тут же вспоминал о том, как жена его бросила,
и разражался утробным рыданием. Впрочем, успокаивался быстро, как малое
дитятко.
По религиозной самоидентификации Лев Бенционович
Аптекарь был буддист стихийный невоцерковлённый и, таким образом, проживал уже
вторую жизнь в рамках физического своего существования. Жизнь богемная была ему
не очень легка, но соприродна и органично свойственна.
По большому счёту дружба наша началась в конце 80-х, в
Узбекистане – там мы оказались в составе одной туристской группы, вспомнили
плечо друг друга на джазовых посиделках и крепко обнялись. Каждое утро Лёвушка
просыпался на рассвете – он любил выходить на пленэр ещё до завтрака – и я
помогал ему тащить этюдник и тяжеленный ящик с красками. По пути нас всегда
сопровождали стайки местных ребятишек, смуглых и бронзовых. Наблюдение за
работающим художником им было куда интереснее, чем уроки в школе. Пока Лёва
водил кистью по холсту, они молчали – но как только он разгибал поясницу,
начинались вопли: «Привет! Как твои дела? Как тебя зовут? Ты откуда приехал?»
По окончании импровизированной пресс-конференции работа возобновлялась – и
длилась до самого завтрака, легко и вдохновенно.
Мы бродили вместе по Ташкенту и Бухаре, залезали на
минареты Хивы и Самарканда, бодро топали долиной реки Чирчик и любовались
легендарным ущельем Брич-Мулла… Я читал Лёве Бродского, наслаждаясь глубиной
его понимания, и Аптекарь в качестве аллаверды повествовал мне о своих
знаменитых подвигах: розыгрышах, мистификациях, подначках. Оглядываясь на два
десятилетия назад, вижу, что какую-то часть рассказанного моя память зафиксировала.
Заканчивали мы маршрут в Ташкенте, и за два дня до
самолёта в Киев наш гид Олежек предложил нам за дополнительную плату экскурсию
на столичную телебашню.
- А что в ней такого интересного? – спросили наши
одногруппники.
- Замечательная смотровая площадка, незабываемый вид
на Ташкент с высоты птичьего полёта, - профессиональной скороговоркой строчил
Олежек, - в студиях и аппаратных прекрасная резьба по ганчу (то есть по
узбекскому белому камню), на восьмом этаже – ресторан классный, крутится и за
час делает полный оборот… Конечно, и на
Останкинской телебашне такой ресторан есть, но таких мантов и такого лагмана –
тут Олежек поцеловал свои пальцы – в Останкине точно нет!
Пиар-кампания убедила всех, и Олежек быстренько собрал
по три рубля с носа.
- Только ж не забудьте взять с собой паспорта! –
напомнил он на прощанье.
- Паспорта-то на фиг нужны? – удивился кто-то.
Олежек даже рот открыл, поразившись тупости вопроса:
- То есть как это – на фиг? Телебашня – режимный
объект! Милиция только по паспорту на территорию пропускает… А вдруг вы,
допустим, захотите ворваться в студию во время выпуска новостей и объявить в
телекамеру, что в Узбекистане свергнута Советская власть?
- Какая блестящая мысль! – восторженно шепнул мне
Лёвушка.
Наутро мы толпились перед проходной у подножия
телебашни. Как и было обещано, паспорта наши подверглись тщательнейшей
проверке. Сличала фотографии с нашими физиономиями юная Лейла (или Зульфия, или
Зухра, или Гюльчатай) – в мундир сержанта узбекской милиции была затянута
настоящая райская гурия с точёной фигуркой, смоляными косичками, абрикосового
цвета щёчками и длиннющими ресницами-опахалами. Никогда – ни до, ни после этого
– я не испытывал такого мощнейшего либидо по отношению к сотруднику милиции, находящемуся
в форме и при исполнении служебных обязанностей.
Мы с Лёвой были последними в очереди на проверку – и
тут Аптекарь достал свой паспорт. Состояние важнейшего в жизни советского
человека документа просто не поддавалось описанию. Кажется, Владимир Маяковский
и Лев Аптекарь относились к своей «краснокожей паспортине» с диаметрально
противоположных позиций. Страницы Лёвкиного паспорта выглядели так, как будто
их проглотила корова, жевала долго и нудно – и наконец разочарованно исторгла
наружу. Они были заляпаны пятнами, в коих угадывались и кофе, и вино, и
засохшая краска… боюсь, что и сперма. Красавица узбечка осторожно взяла паспорт
из Лёвкиных рук и подняла его за уголок – брезгливо, как дохлую крысу.
- Это ваш паспорт? – холодно осведомилась Лейла-Зухра-Зульфия-Гюльчатай.
Неожиданно для всех присутствующих Лёва повалился на
колени, как куль с мукой, театральным жестом простёр руки к милиционерше и
истошно возопил:
- Девушка, умоляю! Заберите у меня этот паспорт и
больше никогда – слышите, никогда – мне его не возвращайте!
Выраженный в оригинальной форме отказ от гражданства
так и не был зафиксирован органами документально, Лёву пропустили на телебашню
– но видевший своими глазами этот перформанс навряд ли его позабудет.
Магнетизм, излучаемый Лёвой Аптекарем, в немалой
степени основывался на огромном его обаянии – пусть и отрицательном. Я очень
ценил в Лёвке душевную тонкость, хрупкое и трепетное его эстетство – такими
знакомствами я никогда прежде не был избалован. Всегда буду благодарен ему за
долгие и обстоятельные рассказы о том, как делается картина, как холодные
краски уравновешиваются тёплыми, как диагонально распределяются на полотне
энергетические потоки, как достигается гармония. На вопросы интервьюеров о
творческом кредо Лёва обыкновенно усмехался в бороду и отвечал строками Арсения
Тарковского:
Не хотел он, чтоб его рисунки
Были честным паспортом природы,
Где послушно строятся по струнке
Люди, звери, города и воды.
Он хотел, чтоб линии и пятна,
Как кузнечики в апрельском звоне,
Говорили слитно и понятно…
И всё-таки самое главное, чем притягивал Лев Аптекарь,
был врождённый вдохновеннейший артистизм его натуры, нереализованный – и потому
ежедневно требовавший нового воплощения.
Буду откровенен – не все розыгрыши Аптекаря были мне
по душе. Однажды – а было это в солнечный день 1 апреля - он пригласил к себе
домой знакомых рок-музыкантов, изрядных любителей пива. Достал из холодильника
запотевшие кружки с пенящимся янтарным напитком. Рок-монстры дружно крякнули,
синхронно сделали первый щедрый глоток – и ощутили весьма специфический вкус и
запах… После чего сияюший хозяин гордо продемонстрировал им календарь Всемирной
организации здравоохранения, в коем 1 апреля провозглашалось днём уринотерапии.
Я представил себя в качестве Лёвкиного гостя в этот день – и зябко передёрнул
плечами.
Рокеры всё-таки решили не бить Лёву Аптекаря. С их
точки зрения, он всё же был клёвый мэн, хоть и не признавал, что Ричи Блэкмор –
это намного круче, чем Диззи Гиллеспи. Но зато как Лёвку побила скульптор Оля
Габай… Оля вообще-то была добрейшая душа, в жизни комара на себе не
прихлопнула. Но Лёву она метелила руками и ногами, зубами грызла, как уличный
гопник, Боже мой!
Тут всю историю рассказывать надо с самого начала.
В общем, в ту зимнюю пору Лёва Аптекарь переживал серьёзный
перманентный кризис. Картины и скульптуры у него не покупали, и новые заказы не
светили. Пить и жрать было, прямо скажем, нечего, и в комнате стоял жуткий
холод – прохудившийся радиатор ЖЭКовские умельцы попросту отключили без
перспектив замены, так как Лёва с большим отрывом лидировал в списке
коммунальных неплательщиков. Бедный Аптекарь в разных кафе был вынужден
постоянно садиться на хвост знакомым компаниям, ел и пил за чужой счёт – и хоть
презирал себя за это, но без последствий для своего желудочно-кишечного тракта.
Достоевский писал: «Человек должен иметь куда пойти вечером!» - и Лёва здесь
был совершенно согласен с классиком. Более всего остального он любил на
Андреевском спуске (кто не знает – это такой киевский аналог Монмартра) «водить
козу» - то есть перемещаться по многочисленным мастерским художников,
постепенно и неуклонно повышая в крови процентное содержание этилового спирта.
Какой-то период Лёвке «под каждым листком был готов и стол, и дом» - а самой
доброй и гостеприимной была скульптор Оля Габай. Но тучи над Аптекарем
сгущались. В гости он ходил, естественно, с пустыми руками; ел-пил за четверых;
дойдя до определённого градуса, регулярно пытался вступить с хозяйкой в
интимные отношения, нисколько не смущаясь присутствием других гостей. По
неумолимой логике вещей все мастерские Андреевского спуска захлопнули перед
Лёвой Аптекарем свои двери. Дольше всех продержалась Оля Габай – но и она в тот
вечер, когда пьяный Лёвка, впавший в период обострения мужского климакса,
наговорил хренову кучу гадостей ей и близким людям, была вынуждена отказать ему
от дома. Утром похмельный Лёва, признавая заслуженность кары, попытался по
телефону извиниться, но оскорблённая Габай отказалась даже трубку брать.
В такой-то минорной ситуации на Лёву Аптекаря свалилась
перспектива принимать дорогого гостя из Ленинграда. Однокурсник Степан,
преуспевающий питерский архитектор, сообщил Лёве по телефону, что едет в
командировку в Крым – но так как нужно ещё передать из рук в руки какие-то
важные чертежи в Киеве, то принято решение ехать в Крым на служебной машине
транзитом через украинскую столицу. Сам Степан в жизни за рулём не сидел, так
что машину поведёт шофёр. Конечно, можно было бы забронировать гостиницу в
Киеве… но Стёпа прекрасно понимает, какую смертельную обиду он нанесёт
институтскому другу Лёвке, если остановится не у него.
- Приезжайте, жду – обречённо проговорил Лёва в
телефонную трубку. Кошелёк и холодильник были равно пусты, термометр в квартире
показывал девять градусов, ни одного комплекта чистого постельного белья и
близко не было – в общем, приём гостей ожидался на уровне Версаля.
Топая по снегу прохудившимися ботиночками и хлопая
перчатками в «ладушки», угрюмый Лёва поджидал гостей у Андреевской церкви.
Наконец подъехали «Жигули» с ленинградскими номерами. Пассажиры в машине тоже
готовы были превратиться в Снегурочек, так как автомобильная печка у них
накрылась ещё где-то на подъезде к Гомелю. Скупыми и ёмкими фразами Лёвка
обрисовал другу Стёпе и водителю Толику реальное положение дел.
- Ну хорошо, - растерянно сказал Степан, - сейчас
попытаемся най ти гостиницу… Правда, в
десять вечера уже наверняка ни в один кабак не попадёшь (примечание автора: в
период развитого социализма рестораны работали максимум до 23 часов). Мы ж, Лев
Бенционович, понимаешь, на тебя рассчитывали!
Опозоренная и страдающая Лёвкина душа горестно
возрыдала в ответ, но со стороны Андреевского спуска явственно ощущались
какие-то неясные импульсы. И мозг Лёвы Аптекаря расшифровал их правильно.
- Слушай, Стёп, - сказал Аптекарь, - ты же, по-моему,
хорошо знаешь французский…
- Ну да, - подтвердил друг, - я всю жизнь с
французским дело имел: и школа, и институт, и в Париже три года, когда в ЮНЕСКО
работал…
- Понимаешь, - затараторил Лёва, - тут чувиха есть
одна, у неё мастерская в квартале отсюда, так она серьёзно поведена на Ле
Корбюзье. Нет, Стёпа, иначе скажу: она этим Ле Корбюзье прям-таки одержима. И
это при том, что она скульптор – я даже среди архитекторов таких фанатиков в
жизни не видел!
- Ну, а я при чём? – всё ещё не понимал Степан.
- Ты, – твёрдо заявил Аптекарь, - сейчас сыграешь роль
родного племянника Ле Корбюзье. Говоришь исключительно на французском и не
забываешь надувать щёки! И будет нам, Стёпа, счастье. И хавка, и бухло, и
тепло, и койка – всё нам будет!
- А мне будет? – впервые подал голос водила Толик.
- А вот ты, Толик, подожди нас полчасика в машине, -
попросил Лёва. – Я, видишь ли, не вполне уверен в успехе нашего предприятия.
Прокрутим это дело – и я за тобой вернусь…
- Ну, смотрите ж мне, мужики! – Толик продемонстрировал
волосатый кулак Лёве и Степану. – Чтоб через полчаса, блин, и не позже…
«Жигули» с Толиком остались стоять у бессмертного
творения Растрелли, а Лёва Аптекарь с родным и любимым племянником Ле Корбюзье
заскользили вниз по булыжнику Андреевского спуска.
За сорок метров до мастерской Оли Габай на Лёвку
снизошло гениальное озарение №2.
- Легенда меняется! – рявкнул он, резко тормознув под
фонарём. – Никакой ты не Ле Корбюзье!
- А кто ж я теперь буду? – Стёпа согласен был стать
хоть Наполеоном, хоть Мао, хоть Адольфом Гитлером – лишь бы только попасть с
тридцатиградусного мороза в домашнее тепло.
- Как я мог забыть! – вдохновенно орал Аптекарь. – Ле
Корбюзье – это ж псевдоним, мать его… Настоящая фамилия – Жаннерэ, точно, Шарль
Эдуард Жаннерэ! Так что будешь теперь мсье Жаннерэ – ты меня понял, Степан?
Дверь открыла сама хозяйка, при виде Лёвы у неё
вытянулось лицо.
- Я всё понимаю, Оля, - торопливо заговорил Лёва
Аптекарь, - мне указали на дверь, и я не вхожу более в число твоих знакомых. И
я никогда не посмел бы – слышишь, никогда! Но вот тут такое дело… Короче,
позволь мне представить тебе своего парижского друга – прокричал Лёвка на манер
циркового шпрехшталмейстера - мсье Жан-Поль Жаннерэ!
- Бон суар, мадам! Ком ву трэ жоли! – гость галантно
склонился к Олиной руке.
Как и было предсказано, Оля Габай сделала стойку на
фамилию мгновенно, как вышколенный охотничий сеттер на аромат изысканных
земляных трюфелей.
- Пардон… А вы случайно не имеете отношения…
- Уй, мадам! Мэтр архитектурного конструктивизма –
великий Ле Корбюзье – не кто иной, как мой родной дядюшка! – Лёвка перевёл
заковыристую фразу Степана и еле успел поддержать Олю Габай, готовую рухнуть в
обморок.
Опомнившись, Оля бросилась накрывать стол. Откуда ни
возьмись явилась скатерть-самобранка, а на ней – и сковородка с жареной
картошкой, и грибочки, и икорка, и огурчики маринованные, и водочка с
коньячком… Лёва Аптекарь и мсье Жан-Поль Жаннерэ опрокидывали уже по третьей, а
Оля Габай торопливо названивала по телефонам Андреевского спуска:
- Мишка! (Петя, Анюта, Диночка, Сурен, Наумчик!)
Быстренько ноги в руки – и ко мне! Тут у меня в гостях племянник Ле Корбюзье,
его Лёвка Аптекарь привёл. Сама не могу поверить… у меня в мастерской… просто
обалдеть можно…
Через час в мастерской Оли Габай царила совершеннейшая
идиллия. Из динамиков плыл сладкий голос Джо Дассена, пламя свечей выхватывало
из темноты Олины скульптуры, а Жан-Поль Жаннерэ разглядывал картины,
прихваченные взволнованными Олиными друзьями, и восторженно цокал языком. При
этом Оля утопала в диванных подушках и ласково гладила голову мсье, лежавшую на
её коленях. Эротики в этом не было ни грамма, а была только затопившая Олю
всепоглощающая нежность. В углу пьяный Лёва Аптекарь перешёл к десерту и
запихивал в рот шоколадные конфеты и мандарины (прямо со шкурками).
Этот-то пир духа и предстал перед водителем Толиком,
распахнувшим дверь мастерской ударом ноги. Через час после ухода Лёвы и Степана
до него наконец дошло, что никто за ним не придёт, и судьба ему – замёрзнуть в
машине. Заперев «Жигули», Толик, как зондеркоманда, пустился вниз по
Андреевскому. Мастерскую Оли ему указали быстро… Вероломство тех, кто напрочь
позабыл о его существовании, потрясло Толика до глубины души.
- Нет, но какие ж вы суки! – взревел он крещендо, перебивая
«Люксембургский сад» Джо Дассена.
Далее хриплый мат Толика забрался на такие этажи, что
подсчитать их не смог бы сам мэтр Ле Корбюзье – разве что чикагский архитектор
Фрэнк Ллойд Райт, первым в мире начавший проектировать небоскрёбы.
Разоблачённый Степан Жаннерэ вяло пытался руками и
ногами парировать пущенные в него разъярённым Толиком предметы интерьера
мастерской. Потрясённая Оля оцепенело глядела на Толика, Степана и Лёвку
Аптекаря. Если бы в эту минуту она могла бы хоть что-то произнести, то это были
бы, скорее всего, слова военной песни:
Над чистой, над светлой любовью моей
Фашистские псы надругались…
Толик методично продолжал добивать мсье Жаннерэ, а
гнев и ярость Оли Габай библейской карой обрушились на Аптекаря, пьяного
настолько, что он не сумел организовать даже минимально необходимую
самооборону. Синяки на теле, укусы Олиных зубов на лодыжке, полученные в тот
момент, когда Лёва отчаянно пытался уползти из мастерской – это, допустим, ещё
можно было терпеть. Но к утру замаячил «великий перелом»: распухло и посинело
плечо, в которое Оля со всей дури запустила бюстиком пророка Иеремии. Толика
насилу уболтали подвезти Аптекаря до ближайшего травмпункта. Немолодой врач
выдал Лёве справку о многочисленных телесных повреждениях средней тяжести и поинтересовался,
будет ли избитый гражданин заявлять в милицию. Лёвушка махнул рукой – и
застонал от боли в загипсованном плече…
Лёва Аптекарь добровольно ушёл из жизни раскалённым
летом 2010 года в Иерусалиме. Плачущая Оля Габай изваяла его статуэтку из красной
терракоты, я вот пишу былину – в общем, кто во что горазд.
А в Киеве в чудном скверике между Михайловской и
Софийской площадями стоит бронзовый фонтанчик в виде льва – хоть и с открытой
пастью, но вовсе не страшного. Дети охотно залезают на хищника и гладят его по
густой гриве. Мало кто из киевлян за последние тридцать лет не сфотографировал
ребёнка верхом на славном симпатяге. Я зову его по имени создателя – Лев
Аптекарь.
Я никогда бы не рискнул выпить хоть капельку из этого
фонтана. Кто там знает, что за жидкость извергается струёй из оскаленной
бронзовой пасти?
Киев
Поступила в редакцию 29.05.2018